— Зачем он так?.. — Светлана сожалеюще вздохнула, но, спохватившись, как бы Николай не истолковал этот вздох превратно, поспешно добавила: — Для вас это будет ощутимая потеря. Он превосходный мастер и единственный грамотный мартеновец. Дипломированный техник как-никак. Кроме того, человек он чистоплотный и справедливый, на него вы могли бы опереться.
О Сурове как о хорошем мастере Николай слышал в цехе, а вот о человеческих его достоинствах никто даже не обмолвился, и оценка Светланы была неожиданной. Николай пожалел о случившемся. Впрочем, не мог он предпринять что-либо наперекор Кроханову, поскольку тот отпустил Сурова не только без его, начальника цеха, согласия, но и без его ведома. И как ни стыдно было Николаю перед Светланой, он все же признался, что Кроханов обошел его.
— Думаю, если б вы и попытались воспрепятствовать желанию Сурова, из этого ничего не вышло бы, — сказала Светлана. — Он был уязвлен в лучших своих чувствах и не смог обуздать гордыню.
— Указ сорокового года, запрещающий покидать место работы без разрешения администрации, кого угодно обуздает. Не будь его, я в первый же день дал бы от ворот поворот.
Константин Егорович вернулся с патронташем, бумажным свертком и футляром, очень похожим на те, в каких носят скрипки. Патронташ вручил Николаю, пояснив:
— С мелкой дробью — для правого ствола, с крупной — для левого. У вас какая сверловка?
— Правый — цилиндр, левый — чок.
— Хорошее соответствие. Для близкого выстрела и для дальнего.
Положив футляр на стол, Константин Егорович открыл его. На зеленом бархате покоились вороненые стволы с художественной гравировкой, цевье и резное ореховое ложе. Такого ружья Николай никогда не видел и замер от восхищения. Даже невольно протянувшуюся к оружию руку задержал в воздухе, боясь притронуться.
— «…Лепажа ство́лы роковые…» — патетически произнес обладатель редкостного произведения искусства.
— Неужели лепажевское?! — вырвалось у Николая. — Мне известно, что эта фирма выпускала дуэльные пистолеты, а про ружья не слышал.
— Представьте себе, тоже, правда, считанные единицы и только штучной работы. Но вам я его не дам. И вот почему.
— «Никому не доверяй жену, ружье и коня», — поспешно вставил Николай. — Думаю, это не только донецкая поговорка.
Лицо Константина Егоровича расплылось в подкупающей улыбке, напоминавшей Николаю улыбку Светланы.
— О нет, вовсе не потому, доверить я могу. Но вот в чем беда: левый курок у него почему-то дает осечку. Исправить у здешних мастеровых такой тонкий инструмент не решаюсь, вот и лежит без применения.
Левый курок и в тулке Николая, бывало, давал осечку, но он умолчал об этом, дабы не навести Константина Егоровича на мысль, что и с таким дефектом готов взять лепажевскую двустволку.
— И сапог у меня нет, — упорствовал Николай.
— У меня тоже нет, — уже жестковато проговорил Константин Егорович, рассерженный стойким сопротивлением. — Но не найти у нас болотных сапог — все равно что не найти снега зимой. — Подумал. — У Чечулина есть!
— У какого? У меня Чечулиных…
— У сталевара вашего, Вячеслава. Кстати, он недалеко от вас живет. Перейдете площадь, затем по мостку через протоку, завернете за первый угол. Пятый дом справа, по-моему. Дом необычный, в некотором роде даже музейный.
Константин Егорович развернул бумажный сверток и выложил на стол смазанную воском тонкую бечеву, свернутую, как лассо, с несколькими грузилами на конце.
— Это накидка, чтоб в воду не лазить. Набросите с берега на добычу и тяните полегоньку к себе.
Николаю очень хотелось перемолвиться несколькими словами со Светланой, но Константин Егорович поторопил его:
— Идите, пока не легли. У нас в эту пору с курами засыпают. Поверьте моему опыту: что откладываешь на потом… Вам очень не мешает встряхнуться, а завтра как раз воскресенье, к вашему отсутствию не придерутся. Пардон, мой практический совет: будьте осторожней. Молодости свойственна горячность.
— Ни пуха ни пера! — пожелала Светлана.
Николай смущенно улыбнулся ей.
— Не могу же я ответить, как полагается охотникам, — «к черту». — И шепнул с нежностью, какой до сих пор не позволял себе: — До завтра, Светланочка.
Однако дойти к Чечулину беспрепятственно Николаю не удалось. Едва он миновал первые дома улицы, на которой тот жил, как услышал за собой торопливые шаги и, обернувшись, увидел догонявшую его работницу газогенератора Клаву Заворыкину, или Заворушку, как звали ее в цехе. Озорная молодица с миловидным лицом и блудливыми глазами, пышногрудая, как кустодиевская купчиха, сияла неподдельной радостью.
— Что ж это вы проходите мимо, товарищ заведующий? Заглянули б. Неужто неинтересно, как рабочие живут?
— Вот как раз за этим я иду к сталевару Чечулину.
— Сталевары, сталевары… — досадливо произнесла Заворыкина. — Им и слава, и премия, и теплые слова. А что они без нас? Газу не дадим — сразу закиснут.
— Я не солнце, всех не обогрею. — Николай невольно перевел взгляд с пышущей здоровьем физиономии на вырез кофточки, не застегнутой на груди либо в спешке, либо с умыслом.
— Хоть на минутку зайдите, — вихляясь, настырничала Заворыкина, не понимая, что выглядит смешно. — Посидим, за жизню потолкуем. Ежели чем подсобить — я готовая.
От вкрадчивого голоса, от открытого, беззастенчивого призыва Николай смутился, как подросток.
— Когда-нибудь в другой раз, — пообещал он, лишь бы отделаться от назойливой женщины, и тотчас сообразил, что сказал не то и не так, что фактически подал надежду. Теперь Заворыкина не успокоится со своими притязаниями.
Заворыкина и впрямь посветлела лицом, залучилась глазами. Полуобернувшись, показала на свое обиталище.
— Смотрите не забудьте. Фуксия на окошках и занавески вышитые.
Николай кивнул, о чем снова тут же пожалел, и быстрым шагом пошел дальше.
Дом Вячеслава Чечулина под двускатной кровлей походил на сказочный. Наличники и особенно навершья окон украшала сложная пропильная резьба с причудливыми узорами из переплетений всяких-разных растений, а также зверей и птиц, реальных и фантастических. Орнамент обрамлял и тесовые полотнища ворот с навесом, и калитку, тянулся подзором по кромке кровли, а самый верх кровли венчало какое-то крылатое существо, похожее не то на дракона, не то на коня. Это была виртуозная работа самобытного художника.
Балатьева заметили. Первым в окне показалось смышленое лицо ушастенького мальчонки, затем женское лицо, затем тощая физиономия Вячеслава Чечулина. Не прошло и минуты, как он вышел из калитки в матерчатых тапочках на босу ногу и в голубой тенниске, стянутой на груди шнуром. Брезентовая спецовка, которую носил в цехе, делала его представительнее, а без нее — кожа да кости.
— Нежданный гость…
Чечулин хотел еще что-то сказать, но Николай опередил его:
— …хуже татарина?
— Лучше самого дорогого сродственника, — обиженно поправил сталевар, пропуская гостя в калитку. — Вы завсегда званы.
Двор, устланный досками, сиял чистотой, крыша над ним погружала все в полумрак, но Николай рассмотрел расположенные вокруг надворные постройки, и амбар, и сеновал над ним, и хлев, где похрюкивали свиньи, и огромную поленницу, сложенную компактно и, как по отвесу, ровно.
В сенях, украшенных оленьими рогами, Николай снял туфли и в носках проследовал в большую комнату, по-здешнему — горницу.
Бревна, из которых был сделан сруб, не знали ни штукатурки, ни побелки, зато, тщательно ошкуренные, казались полированными. Вдоль двух стен — скамьи, толстые, широкие, на таких не только сидеть можно, но и спать; в углу стол, некрашеный, залоснившийся от времени. В простенках между окнами репродукции в рамках — «Утро в лесу», «Охотники на привале» и старинный лубок «Сказание о Бове-королевиче». У правой стены самоделковый шкаф, застекленный сверху донизу и заполненный берестяными туесками разной надобности. На нем тоже глубокая резьба и тоже с растительно-звериными мотивами, по чьему-то недомыслию нелепо раскрашенная. С обеих сторон от этого сооружения — фотографии родичей, пожелтевшие от времени и недавние, все как одна в ракушечных рамках; а на противоположной стене наперекрест два ружья — вполне современная изящная бескурковка и старая шомполка с невероятно длинным и толстым стволом.