Значительную часть комнаты занимала русская печь с лежанкой, на которой, накрывшись овчинным тулупом, похрапывала старая женщина с тонким, как у великомучеников на иконах, лицом. И в полном несоответствии с этой обстановкой на подоконнике красовался сверкающий лаком и никелем мощный радиоприемник «Супергетер 1-СВД».
— Вот так и живем… — извиняющимся топом произнес хозяин.
Оглядевшись, Николай заметил, что в сумеречном углу подле печи кто-то сидит на скрыне в длинном синем армяке, перепоясанном кушаком. Только когда глаза освоились с темнотой, разобрался, что это раскрашенная деревянная скульптура, выполненная в натуральную величину.
Вячеслав засмущался.
— Давно хотел выбросить, да бабка ни в какую. Его, говорит, в амбар — и я в амбар, его со двора — и я со двора.
— Кто же это? — Николай подошел ближе к углу.
На него тупо смотрело скуластое лицо со свисающими усами.
— Иисус. Пращур мой делал для церкви, да церковь сгорела и бог не понадобился. Вот и торчит в доме черт-те сколько лет, людей пугает. Спасибо, хоть бабка разрешила из красного угла убрать, а то прямо меж нас жил.
— Ин-те-ре-сно, — протянул Николай. — Христос с лицом мужика, в армяке, как возница.
Вячеслав:
— Каждый делал бога на свой лад. А одежа, что на нем, шабуром называется. С коми-пермяцкого пошло, потому как из шабурины шьется, полотна домотканого. — Чтобы отделаться от этого разговора, спросил: — Что пить будем? Водка в доме не водится, а что касаемо наливок — на выбор. Брусничная, черничная, княженичная, костяничная.
Николай сделал категорический жест.
— Мне рапорт в одиннадцать принимать.
— А мне на смену с одиннадцати.
— Ну, тем более.
Вячеслав повернулся к двери, которая вела в соседнюю комнату, крикнул:
— Евфросинья, где твоя бражка?
Вошла хозяйка дома в новенькой кофте, сшитой по всем правилам моды 1913 года, — рюшечки, складочки, множество пуговиц, в талии затянута, на бедрах расширена воланом. Поставив на стол туесок, до краев наполненный мутновато-бурой жидкостью, приветливо улыбнулась гостю как давнишнему хорошему знакомому, подала дощечкой руку, поклонившись, произнесла:
— Потчуйтесь, Николай Сергеич.
То, что назвала она гостя по имени и отчеству, означало: хозяин дома и за глаза своего начальника иначе не величает.
Вячеслав нетерпеливо показал на скамью у стола, молвил с уральской особинкой:
— Что ж, сяли, в ногах правды нет.
Небольшим деревянным черпаком Евфросинья разлила бражку по старинным зеленоватого стекла кружкам, одну подвинула гостю, другую мужу и исчезла.
— Бражку эту мы и на сенокос берем, и когда лес рубить ездим — вкусно и сытно, — пустился в объяснения Вячеслав. — Вы не смотрите, что мути много. Это солод ржаной. Глотнешь — сразу и выпил, и закусил. Я вот только недавно из одной книжки узнал, махонькой такой, что солод — это витамин це, для здоровья оченно пользительный. Так что деды-прадеды, — хихикнул он, — не дураки были, а?
Николай подтвердил, что напрасно некоторые считают, будто умные люди только в двадцатом веке появились. Такие открытия, как огонь, колесо, письмена, календарь, в незапамятные времена сделаны, и до сих нор ими пользуются. А неувядающие краски, секрет которых был известен старым мастерам, — показал глазами на скульптуру, — воссоздать пока что так и не удалось.
Отхлебнули бражки. Вкус ее Николаю не понравился, может, с непривычки. Но виду не подал, чтоб не обидеть хозяина, — люди здесь гостеприимны, но горды.
— А куда жинка скрылась? — не без умысла осведомился Николай, заподозрив, что в этой семье порядки домостроевские. — Неловко как-то без нее.
— Ребенка усыплять пошла. Второй у нас в зыбке ишо. Да и не положено. Бабы здеся не приучены в мужчинской компании отираться. Ихнее дело — подать и умотать.
— А переучить нельзя?
Вячеслав от такого вторжения в его личную жизнь сразу сменился злым.
— В чужом монастыре… Это у вас там, сказывают, на баб никакой управы, на мужиках верхом ездят.
Беседа дальше не заладилась. Пили бражку, молчали. Чтобы разрядить обстановку, Николай спросил, выразительно взглянув на ружье:
— Что за самопал?
— Самопал? — еще более осердился Вячеслав. — Это кормилица моя! — Посмотрел на дверь, из которой высунулась донельзя белая головенка. — Ну иди, иди, — позвал сына. Усадив к себе на колени, продолжил: — С той двуствольной шпикалки много не набьешь. По одной — и то попасть трудно. А это добычливое. Осенью, когда утка к отлету готовится, она вся как есть на середке пруда собирается. С чего — не знаю, а только пестрым-пестро. Но близко не подпускает. Вот тогда я делаю на лодке скрад из лозняка, ну, маскировку такую, и гребу полегонечку. Подгреб шагов на сто — да ка-ак пальну! Потом отлежусь маленько…
— А зачем отлеживаться?
— Так оно ж отдает, окаянное! — по-взрослому объяснил непонятливому дяде мальчуган. — Как пушка!
— С носа аж на корму отлетишь, а то и в воду, ежели не удержишься, — добавил сквозь улыбку Вячеслав, для красочности дугообразно чиркнув рукой. — Заряд в ей какой? Жменя пороху да, считайте, две жмени дроби. Плечо потом неделю синее. Так вот отлежусь, подранков из этой пшикалки шестнадцатого калибра добью и тогда начинаю собирать.
— Пшикалка… — недовольно пробубнил мальчуган. — Ружжо как ружжо. — Шмыгнув носом, обратился к незнакомцу: — А ну отгадай отгадалку: убавишь — будет больше, а прибавишь — меньше.
Николай сделал вид, что задумался.
— Ну! — В щелках глаз мальчугана вспыхнули любопытные, по-ребячьи лукавые огоньки.
— Тебя как зовут? — спросил Николай.
— Антон. Как Антона Павловича звали.
— Какого?
— Так Чехова. Что про Ваньку Жукова написал. Уже отгадал?
— Нет, Антон. Сдаюсь.
— Так яма ж! — торжествующе взвизгнул Антон.
— Вот оно что! — Николай стукнул себя по лбу, добавил к радости мальчугана: — Недокумекал.
— Я тоже недокумекал, так тять сказал, — соблаговолил признаться Антон. Соскользнул с отцовых колен. — Я пластинку новую заведу. «Я о любви вас не молю, я вас по-прежнему люблю…»
— Мы ж разговариваем, не видишь? — воззлился Вячеслав.
Антон снова шмыгнул носом.
— А дядя сколько у нас будет?
Вячеслав для порядка поддал сыну по загривку.
— Ну и непоместный ты! Смотри, натукмачу. Сколько будет… Сколько нужно будет, столько и будет.
В знак протеста мальчуган разлегся на полу, но украдкой поглядывал на отца, соображая, пройдет ли безнаказанно его выходка или взбучки не миновать. На всякий случай настроил губы на слезы, и Николай решил взбодрить его.
— Ты кем будешь, когда вырастешь?
— Милиционером, — незамедлительно ответил Антон. — Ружжо есть.
— Но милиционеры ружья не носят.
Мальчуган задумался на мгновенье и находчиво обронил:
— Я его обрежу.
— Э, нет, брат, за такие дела…
Антон потаращил глаза.
— В каталажку?
— Могут и в каталажку.
Мальчуган по-взрослому поскреб затылок.
— Не годится. Тогда водолазом буду.
— А что, хорошее дело, — одобрил Николай.
Серьезный разговор этот, видимо, надоел Антону. Шмыгнув носом, под которым от натуги повисла предательская капля, он выскочил вон.
— А у этого… у кормилицы калибр какой? — поинтересовался Николай.
— А кто его мерил. Давыдычев Константин Егорович говорит, что это крепостное ружье. Вроде со стен им стреляли. Вот видите — место для штыря, чтоб его закреплять.
— И закрепили бы на лодке, — посоветовал Николай.
— Чтоб разворотило? Булькнешь в воду — пруд-то у нас какой! Что ширина, что глубина. До берега не доплывешь, а на дне сроду не найдут.
Вот теперь, когда образовавшийся было ледок растаял, Николай обмолвился о сапогах.
Мигом смотавшись в амбар, Вячеслав притащил высоченные ботфорты, приятно пахнувшие дегтем.