— Большеваты вам будут, но вы погуще ноги обмотаете. — Достав из сапог грубые портянки, пояснил: — Шерстяные — они хорошо пот впитывают. Заворачивать умеете?
— В армии этой премудрости обучен.
Коротки уральские ночи. Не успел отойти закат, как уже стало заниматься младенчески чистое, погожее утро. Его предвестником был желто-багряный отблеск над горизонтом. «Потому тут и успевают вызревать овощи, что долог световой день», — прозаически подумал Николай, когда предрассветный ветерок пахнул прохладой в лицо.
Улицы были пустынны, и, громыхая по деревянному тротуару тяжелыми болотными сапогами, Николай радовался тому, что никто не видит его, будто совершал что-то предосудительное. Он не позволял себе надолго терять связь с цехом. Даже в Макеевке, уходя с женой в кино или в гости, непременно сообщал диспетчеру, где будет находиться, чтобы в случае чего мог вызвать. Тут, конечно, масштабы не те, но возможностей для всяких происшествий ничуть не меньше, начальник цеха может понадобиться в любую минуту. Невольно оглянулся на завод. Ровно дымили его трубы, и шумы доносились мерные.
Прошел мимо дома Давыдычевых и поймал себя на мысли, что с превеликой радостью оказался бы под одним со Светланой одеялом в уютной теплой постели. «Быстро, однако, врачуются раны, — сделал осуждающий вывод и тут же нашел себе оправдание: — Видно, не так уж они неизлечимы, как казалось поначалу. И перемена места сыграла свою благотворную роль. Здесь ничто не напоминает о Ларисе. Только вот место попалось богомерзкое».
Дома завернули в сторону, и дорога, поросшая с обеих сторон вездесущими лебедой, лопухом, пыреем, папоротником, конским щавелем и всякой иной дурниной, пошла под гору. По ней спустился к пруду. Тихий, притаившийся, он казался погруженным в вечную спячку, и трудно было поверить, что осенью волны разбивают на нем плоты и выбрасывают беспризорные плывуны-бревна не только на пологие берега, во и на высокую плотину.
Обогнув полынные кусты и лопушник, на широких, с Лопатину, листьях которого серебристо поблескивали росяные капли, зашагал почти у самой воды по нетоптаной густой мураве, ощущая сыроватую мягкость почвы.
…Первая утка взлетела раньше, чем Николай мог ожидать, — едва он отошел от косогора. Ругнув себя за ротозейство, снял с плеча ружье, вложил патроны и только щелкнул затвором, как вылетела вторая утка. Курки «тулки» не были взведены, и, пока он лихорадочно взводил их, утка оказалась вне досягаемости.
«Край непуганых птиц». Подумав так, Николай снова выбранил себя за медлительность: на кой черт понадобилось ему взводить оба курка? Можно было ограничиться одним и стрелять, тем более что вторая птица по всем признакам — яркое оперение, большой размах крыльев — была селезнем.
Дальше он пошел, уже мобилизовав внимание, взяв ружье на изготовку.
Он любил такие минуты. Обострен слух, напряжено зрение и — никаких мыслей. Ни о дурном, ни о хорошем. Полное отключение, будто не было ничего в прошлом, нет ничего в настоящем, кроме вот этого озера, травы и высокого лозняка, ровной линией протянувшегося вдоль берега чуть поодаль от воды. С признательностью вспомнил Константина Егоровича. Если б не он — кто знает, когда бы пришлось поохотиться. Закис бы до осени, а то и до зимы — с его делами не до отвлечений.
Однако край непуганых птиц оказался вовсе не таким щедрым, каким почудился спервоначала. Уже рассеялось туманное покрывало, застлавшее пруд, уже заголубела вода, отражая цвет светлеющего неба, зашепталась пробужденно листва лозняка, зацвикали, зацокали пичуги, загудели комары, замельтешила перед глазами мошкара, а желанного шума взлетающей птицы он пока что так и не услышал. «Это какие-то шалелые приютились у самого поселка», — решил Николай, и в тот же момент за его спиной захлопали сильные крылья. Великолепный красавец селезень, с шумом вырвавшись из травы, стремительно и ровно, как по натянутой струне, летел над кромкой берега. Николай выстрелил навскидку, сгоряча промахнулся, тщательно выцелил птицу снова и, хотя она была уже далеко, выстрелил вторично. Селезень рухнул наземь.
— Удачно, вылавливать не придется, — вслух произнес Николай и побежал, испытывая охотничье нетерпение.
Широко распластав крылья, в траве лежал крупный самец. Сунув его в ягдташ, бодро отправился дальше.
Озеро по-прежнему — сплошная гладь. Ни малейшего движения воды, ни единой морщинки на нем. Только разве что плеснет время от времени играючи какая-нибудь рыбешка.
В стороне на воде зачернели какие-то подвижные точки, одна побольше, остальные маленькие. Ба, так это ж утка с утятами! При приближении человека стайка панически юркнула в траву — и как не бывало.
Николай заприметил это место, чтобы не выстрелить, когда снимется утка, но она оказалась самоотверженной мамой — не взлетела, даже когда охотник прошоркал по траве совсем рядом.
Следующая добыча досталась не просто. Вылетевший из травы селезень понесся над водой и, сраженный выстрелом, упал далеко от берега. Пришлось воспользоваться накидкой. Однако набросить на птицу накидку оказалось куда сложнее, чем попасть в нее из ружья, — то недолет, то вбок. Когда Николаю уже показалось, что все его попытки останутся тщетными, грузило бухнулось в воду за уткой, и шнур лег прямо на нее. Осторожно подтянуть тушку к берегу труда не составило. «Еще одного — и восвояси», — дал себе зарок Николай, перезаряжая ружье.
Не знал он, во что обойдется ему третий селезень…
Ни в бога, ни в черта, ни в какие предчувствия Вячеслав Чечулин не верил, но всю ночь на душе у него было смутно. Срядил он начальника в незнакомые места, к тому же небезопасные, и теперь мучился от сознания, что не отговорил его идти без напарника. Мало ли что в одиночку может приключиться. Были в этом пруду подземные ключи, холодные и мощные, не приведи бог сунется в такое вот место — поминай как звали. И болото предательское. Обманчивое с виду, зеленцой покрытое, с небольшим островком посредине, где особенно любят гнездиться утки. Подобьет, случится, на нем утку, рванет за ней — и шоркнет, как в прорубь. Там если даже телеграфный столб сунуть — всосет вместе со всей оснасткой. Сколько коров да прочего скота затянула трясина — не счесть. Правда, болото далеко, вряд ли начальник до него дошагает и раньше настреляется досыта, но ежели охота не задастся, может и дошагать…
И еще одна опасность мерещилась Вячеславу. Менее вероятная, однако ж возможная. Ссыльные. Кулачье. Коренной уралец — он подлости себе не позволит. Суровая жизнь воспитала чувство взаимной выручки. Зайди зимой в любую охотничью избушку — найдешь и дрова, с осени заготовленные, и спички, и бересту, чтоб распалить огонь, и соль, и муку. Этот давнишний обычай считался святым. Попал человек в пургу, отсиделся, воспользовался запасом — обязательно вернется и пополнит. А вот ссыльные… У тех волчий закон. Все для себя и любой ценой. Местных они не трогают — и опасаются, и уважают за муравьиное трудолюбие, — а вот приезжих, особенно горожан, ненавидят звериной ненавистью. Да что там звериной! Нет на свете ненависти сильнее человеческой, нет врага для человека опаснее и злее, чем сам человек. В позапрошлом году приехал из Перми охотник и исчез. Сколько искали потом — так и не нашли. И только по весне лесозаготовители обнаружили в чащобе скелет, начисто обглоданный. Даже волос не осталось. Убили, подлюги, и в муравейник бросили. Объедят муравушки — кто там дознается, откуда он и чей? Приключилась это беда — что верно, то верно — в глухом лесу, далеко от поселка, но чем черт не шутит, когда бог спит…
Работа сегодня шла через пень-колоду. Вороная два раза срывалась у коногона, фыркая и разбрасывая слюну, гонялась по площадке за печевыми. И плавка затянулась. Вячеслав на доводке зеванул, руды передал и еле-еле нагрел металл.
Но самое тяжкое — не с кем было душу отвести, поделиться своими тревогами. Дежурил бы Аким Иванович — тому все можно пересказать, потому как с понятием человек. Но смену вел мастер Долгополов, ему без интереса, у кого какая забота. Покосит глазом на манер вороной кобылы — чего с хреновиной всякой суешься? — и весь разговор.