— Нет, нет. Шел мимо, решил заглянуть.
Балатьеву было совершенно ясно, что Дранников увильнул от правдивого ответа. Конечно же примчался принимать цех, коль скоро начальника сочли погибшим. И Балатьев съязвил, чтобы Дранников паче чаяния не подумал, будто имеет дело с простачком:
— Вы и во время отпуска в спецовке ходите и со стеклом не расстаетесь?
Печевые, во все глаза следившие за сценой встречи двух начальников одного цеха, откровенно захихикали — их громовержец попал впросак и был озабочен тем, как бы поубедительнее вывернуться из щекотливого положения. Это выдавали его глаза. Обычно нацеленные, острые, сейчас они растерянно бегали.
— Привычка такая, — наконец нашелся он. — Как у военного. Всегда в форме и при оружии.
— Даже в постели? — поддел Балатьев и, провожаемый одобрительными улыбками, пошел на газогенераторы, в это бабье царство.
Встретили его здесь возгласами радости. Новый начальник успел понравиться. Обходительный, вежливый, заботливый. Особенно благоволили к нему невесты на выданье. Жених хоть куда: что характер, что рост, что осанка.
— Как дела, девчата? Рукавицы новые получили?
— Получили, спасибо!
Одна из работниц в форсистой яркой косынке, забросив порцию дров в газогенератор и захлопнув крышку, ехидно спросила Балатьева, сверкая белой кипенью зубов:
— Как же вы вчерась без одежи, звините?
Женщины, что помоложе, разом загалдели, взяв сторону товарки, что постарше — зашикали на бойкую бабенку, любившую вольно повеселиться, но все помаленечку стригли Балатьева глазами и с одинаковым любопытством ждали ответа.
— Русалки затянули в воду и только к ночи выпустили.
— А здорово они вас расписали! За что? Небось сплоховав ли, не сдюжили? — Озорница с вызывающей беззастенчивостью подошла к Балатьеву вплотную, ткнула плечом в плечо.
Балатьев и от этого вопроса отбился:
— Их много было, а я один.
Оставаться на растерзание гогочущих молодух было незачем, и Балатьев решил ретироваться. Да не удалось. Дорогу ему загородила руками вязкая, вихлястая Клава Заворыкина.
— Нет уж, извольте ублажить, товарищ заведующий, — занозисто потребовала она. — Весь поселок переполошили — и молчок? Не пойдет!
Прочитав в маслено-наглых глазах нечто большее, чем простое любопытство, Балатьев сказал насмешливо:
— Узнаете — скучно станет. А так будете блажь свою тешить, небылицы придумывать. Вас ведь хлебом не корми — дай только посудачить.
— А что ж тут такого? Можно и про хорошее судачить. А ну-ка, девчата, рази не так?
Заворыкина еще молотила бы языком, да Балатьев наладился уходить.
Когда он вернулся к печам, Дранникова уже и след простыл, однако вскорости появился Кроханов.
— Ты что это, черт тебя подери, коники выкидываешь? — с места в карьер набросился он.
— Какие? — Балатьев сделал вид, будто не понимает, в чем дело.
— С утонутием.
— С утоплением?
— Ну с утоплением, — попался на подначку Кроханов.
Балатьев не сдержался от иронии:
— А вы чем, собственно, недовольны, Андриан Прокофьевич? Что жив остался?
Кроханов аж поперхнулся. Он не привык, чтобы ему дерзили, да еще при рабочих. Но уверять, будто был огорчен, не стал — ложь на сей раз смысла не имела. Только ругнулся и ушел.
Слух о неожиданном появлении начальника мартена разнесся молниеносно не только по заводу, но и по всему поселку, и Балатьеву больше не пришлось видеть удивленных лиц. Но лукавые, любопытные, а то и насмешливые взгляды он продолжал ловить повсюду, ибо истинной правды никто, кроме Давыдычевых, не знал и никто даже предположить не мог, что с ним стряслось.
В конце рабочего дня его вызвал к себе секретарь райкома партии Федос Леонтьевич Баских.
— Ну, докладывай о своих похождениях, товарищ начальник, — довольно сухо потребовал он, предложив Балатьеву место перед столом. — Заходил ко мне директор, настаивал…
— На каре?
Баских отодвинулся вместе со стулом, скрестил руки на груди, осудительно уставился на Балатьева.
— Ну, как там ни назови… Наказать, в общем.
— За то, что не утонул?
— За переполох, который поднял.
— Я его не поднимал.
— Но ты дал повод.
— Тут поднимают с поводом и без повода. Добро бы за дело, а без дела…
— Николай Сергеевич, ты забыл, что я за тебя полностью отвечаю, поскольку направили тебя сюда по моему настоянию. — Баских уже говорил с раздражением. Он обладал завидным терпением, когда общался с людьми малоразвитыми, несообразительными, а со всеми остальными быстро терял его. — Отвечаю не только за работу твою в цехе, но и за поведение в целом. И я не хочу, чтобы меня подзуживали — вот, мол, ваш подопечный какие номера откалывает. Но для того, чтобы тебя защитить или с тебя взыскать, я должен знать, что приключилось с тобой и почему.
Волей-неволей пришлось Николаю рассказать о своих злоключениях.
…Третьего селезня он сбил повторным выстрелом, когда тот отлетел от берега на почтенное расстояние и накидка достать не могла. Хотя вода оказалась невероятно холодной, все же разделся догола и поплыл за добычей. Плыл быстро, а расстояние между ним и птицей сокращалось медленно, и он не сразу понял, что селезень только ранен. Наконец, изрядно уставший, окоченевший, настиг свою добычу и стремительно поплыл обратно, опасаясь, как бы от холода не схватила судорога. Долго ли, коротко ли продолжалась погоня, определить было трудно, но, когда Николай оказался на берегу, ни одежды, ни ружья, ни дичи на месте он не обнаружил. Метнулся в одну сторону, в другую, надеясь, что вышел не на то место, — проклятый селезень изрядно поводил его за собой. Бросив птицу на землю и утоптав траву возле нее, чтобы заприметить место как исходную точку поиска, сделал полсотни шагов вправо. Не найдя вещей, вернулся, прошел такое же расстояние влево. Никаких следов. Еще сотня шагов в одну сторону, в другую — тот же результат. Оставалось ждать ночи. Где? Конечно же в лозняке. Забрался в густой куст, присел, съежившись, но не прошло и нескольких минут, как пришлось выскочить оттуда — выжили вездесущие комары. Чтобы разогнать кровожадных насекомых, осадивших его со всех сторон, сломал ветку и, остервенело размахивая ею, принялся отмеривать шагами все большие расстояния в обе стороны — полтораста шагов, потом двести, хотя был уверен, что так далеко увести его подранок не мог. Судя по солнцу, время приближалось к пяти утра. До двенадцати ночи люди еще идут с работы, значит, впереди девятнадцать часов пытки комарами, мошкарой и слепнями. Воздух буквально гудел от этой пакости. Даже порывистый сиверко, по временам пробивавшийся сквозь кусты, не отдувал их. Серое облако неотвязно колыхалось над головой, в ушах стоял занудливо сосредоточенный звон, кожа горела, будто к ней приложили тлеющие угли. Николай непрестанно хлестал веткой по телу, отбивая упившихся злодеев, и снова слышал над собой занудливое «ж-ж-жу». Было мгновение, когда он решил пренебречь условностями и рвануться в ближайший дом, но быстро отказался от этой мысли. После такого срама не то что здесь — ни на каком другом уральском заводе не удержишься: засмеют. Вот если б незамеченным пробраться к Давыдычевым… Но для этого нужно дождаться ночи, а до ночи проклятые комары превратят его в кусок раздувшегося мяса — воздух все густел и густел от них. Оставался единственный выход: искать человека, который выручил бы из беды. Вероятнее всего, такого человека можно встретить на огородах. А вдруг на счастье какой-нибудь рьяный мужичишка выползет ни свет ни заря на свою делянку… Хорошо хоть, уральские ночи коротки.
Пересек полосу путаного лозняка, добрался до огородов и долго стоял в нетерпеливом ожидании, надеясь, что вот-вот появится желанный спаситель. Но ни одна живая душа, как на грех, не появлялась. В отдалении замаячило несколько чучел, — благополучно перезимовав, теперь они продолжали свою службу. И вдруг счастливая мысль пронзила мозг: так чучело — это ж одежда! Какая-никакая, но она прикроет бренное тело.
Грязный зипун с одним рукавом показался Николаю царской мантией, тем более что его донельзя выхолодило за ночь, а выщипанный птицами башлык самым что ни на есть лучшим головным убором. Довершали туалет холщовые штаны с множеством заплат и с еще большим количеством дыр. Нырнув в шалаш, оказавшийся неподалеку, обессиленно свалился на кучу прошлогодней прелой травы и понял, что спасен. Оставалось набраться терпения и ждать ночи…