Пришла однажды к начальнику и Заворушка, прослышав, что тот подыскивает приличное жилье. Крутанула бедрами, окинула его прожигающим взглядом угольно-черных глаз, но первой заговорить не решилась, хотя по отчаянности равной ей в поселке не было.
— Слушаю, — с сухой официальностью проронил Балатьев, чтобы сразу приструнить эту шалую, бесстыжую бабенку.
Заворушка вдруг зарделась как маков цвет и с видом застенчивой невинности опустила очи долу.
— Нет у меня никого щас. Мужика одна гадюка отбила, и коза намедни сдохла. А дом хороший, из лиственницы. Сто лет ему и еще сто простоит. Слободно, тепло. С утра как протоплю, так весь день ровно в бане. И чисто что в бане.
— Так чем я могу помочь?
Заворушка уселась, приготовившись к осаде.
— Квартиранта бы мне. Сурьезного, самостоятельного. Он бы у меня как у Христа за пазухой жил. Уж я б его ублаживала, — наивничала она.
— Этой беде легко помочь, — весело отозвался Балатьев.
Обнадеженная Заворушка просияла и тут же сникла, когда Балатьев посоветовал:
— Выбирай любого из мотористов. Кроме женатых, конечно.
— Насмешничать удумали?
— С чего ты взяла?
— Что с них толку, с пожилых-то? — Подчеркнутым движением Заворушка поправила бретельку лифчика, демонстрируя содержимое своей пазухи.
Как ни сдерживал себя Балатьев, эта женская уловка выдавила у него улыбку. Заворушка заметила ее и, истолковав как добрый знак, еще пуще зарделась.
— Нет, такие мне без надобности. Им только и знай, что сподники стирать да припарки на поясницу ставить. И надоедные они, с разговорами про болячки свои лезут. Мне б помоложе. — Подмигнув, уже открыто пошла в наступление: — Ласково слово да молодово — что вешний день.
Балатьев решил не играть больше в прятки.
— У меня невеста есть.
— С этого цыпленка толку, что с яловой коровы молока, — последовал Заворушкин ответ.
Она поднялась, постояла еще, выпятив объемистую грудь, чтобы начальник сравнил ее с «цыпленочьей», и величаво удалилась.
Николай проводил крепко сбитую, статную, несмотря на полноту, фигуру оценивающим взглядом и с радостью констатировал, что чисто мужской инстинкт не властен над ним. Не привык размениваться. А сейчас, когда душа полна другой женщиной, когда эта другая стала его отрадой, смыслом жизни, светом в окошке, когда все помыслы заняты только ею, он прочно защищен от чьих-либо чар.
Вошла бригадир газогенераторщиц Игнатьевна, самая немолодая из всех них, за пятьдесят, и самая старательная. Лицо у нее по возрасту примятое, на щеках и у губ путаные морщины, а глаза молодые, ясные — засмотреться можно.
— С чем это к вам Заворушка приходила, товарищ заведующий? — не сев, хотя Балатьев жестом показал на стул, требовательно, будто имела на то право, спросила Игнатьевна шепелявым голосом — рот почти без зубов остался.
— А вы знаете, что такое тайна вкладов в сберкассе? — вопросом на вопрос ответил Балатьев.
— Ахти господи, откель мне про сберкассу знать, ежели я в ей за свою жисть ни разу не была. Что заработала, то в расход пустила. Семеро ртов как-никак, ровно в галчином гнезде.
— Сберкасса никому не сообщает, сколько у кого денег на счету, и потому пользуется доверием. Так вот у меня здесь, — Балатьев похлопал себя по груди, где по общим представлениям должна находиться душа, — сберкасса. Кто что вложил — тайна.
Игнатьевна хитровато сощурилась.
— Чай, на постой к себе звала.
— До этого она еще не додумалась, — бодро соврал Балатьев и сам удивился, как это у него так естественно получилось.
— Ox, ox! — усомнилась Игнатьевна. — Я стреляная воробьиха, товарищ заведующий, меня на мякине не проведешь. Да и знаю я ее. Енто токмо с виду она баская, пригожая, а внутрях… Порча у ее внутрях. Завсегда чертову думку носит. И нравная — страсть какая.
Хотя Балатьев поднялся, дав понять, что не желает продолжать разговор, Игнатьевна не сдвинулась с места.
— Клавка кого хошь затреплет, больно на любовь лютая, — заботливо, как сына, наставляла она начальника. — Мужик ейный чего сбег? Все соки выжала. Доходил совсем, от ветру колыхался. Сказывают, кто хоть раз к ей на ночь попал, потом за версту обминал подворье. А чичас, при энтом питании… Поверьте мне, товарищ заведующий, добра я вам желаю. Прильпе язык к гортани моей. — Игнатьевна сложила щепотью пальцы и еле приметно осенила себя крестом. — Бегите от ее как от огня. Оченно прыткая да неоплошная, живет как перекати-поле, вольготно, необрядливо. Оспода бога забыла, грехами себя опутала. — И заключила в сердцах: — Тьфу, окаянная, чтоб ее в черепья!
— Да не нужна она мне! — Балатьев хотел было выйти на площадку, чтобы избавиться от докучливого наставления, но это ему не удалось — Игнатьевна загородила собой дверь.
— А ежели на постой удумали, то послухайте моего совета. К Лукьяне Богатиковой идите, что на шихтовом у вас робит. Оно, что говорить, маненько подале будет, да зато вернее. Женщина она тихая, хозяйственная. Лицом, правда, не вышла, но с лица воды не испить. И не разведенка какая-нибудь. Муж у ей, хлопчик. Набожная оченно токмо, правда, староверка. Двумя перстами крестится. А муж нормальный.
— К староверке не пойду. Они назойливые. Будет агитировать за свою религию.
— Как знаете, Николай Сергеевич. Воля ваша выбирать хозяйку по душе. Токмо я вам как лучше, истинный бог.
Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот беспредметный разговор, но в дверь вошел Эдуард Суров, которого Балатьев после знакомства в доме Давыдычевых так больше и не видел.
— Здравствуйте, товарищ начальник, — буркнул он, бросив на Балатьева быстрый исподлобный взгляд, и неохотно протянул сильную, жилистую руку.
— Здравствуйте, — довольно безразлично ответил Балатьев. — Садитесь, слушаю.
— Пришел в правую ногу пасть. — Слова хоть уничижительные, но произнесены с достоинством. — Возьмите на работу.
— Об этом долго просить не придется. Пишите заявление.
Заявление Суров приготовил заранее. Достав его из кармана пиджака, вручил Балатьеву. «Хороший почерк, ошибок нет, грамотный парень», — отметил про себя Балатьев, накладывая резолюцию.
— Где был? — спросил коротко.
— Надумал было на Магнитке устроиться, да не пробился. Посмотрели в трудовую книжку — Чермыз, колымага разбитая — и ни в какую. Не пустили к печи. А в ОТК не захотел.
— Это они зря. На хорошей печи легче работать. Я, например, практику для студентов ввел бы именно на тяжелых старых заводах. Моряков тоже сначала на паруснике обучают. Потом теплоход игрушкой им кажется.
Такая точка зрения согрела Сурова.
— Я и сам так считаю и их переубедить пробовал, да не удалось. Поехал в Синячиху, а там еще хуже, чем здесь.
Без всякого понуждения Суров стал рассказывать о заводе, где проработал три месяца. В Синячихе, в отличие от Чермыза, есть доменная печь и одна мартеновская, по уральским нормам большая — девяносто тонн. Работает на жидком чугуне, чугун из домны выдают по длиннющему желобу прямо в печь, и оттого все неприятности: кто может точно определить по струе, сколько прошло металла? И получается: то в печи меньше девяноста тонн, то за сто перехлестывает. Мало — плохо, много — еще хуже. Куда девать излишек? Перельют ковш, припаяют тележку к рельсам — и начинается сабантуй. Да еще выпускают в два ковша. На юге тоже в два ковша выдают, но там они одинаковые, а в Синячихе разные. Один на тридцать тонн, другой на шестьдесят. Попробуй распредели струю без ошибки.
— И часто ошибаются? — поинтересовался Балатьев.
— Чтоб часто — не скажу. Но бывает, что все кругом зальют, потом месяц стоят, залитую канаву раздирают. Так что мне после такого пекла Чермыз все равно что рай. — Суров поднялся, сказал проникновенно: — Спасибо, Николай Сергеевич.
— За что?
— Зла не держите. Я ведь тогда… ну, у Светланы Константиновны… Обидно мне стало. Столько времени в мыслях ее держал — и вдруг…