— Креста на вас нет, Андриан Прокофьевич! Я-то думал, придете как человек, скажете: «Спасибо, Николай Сергеевич, что жизнью своей рискнули, от такой беды упасли. Вот вам рука моя и талон на литру водки, чтоб очухались». А вы… Ровно кобель, с цепи сорвавшийся. Тьфу!
Аким Иванович в сердцах отшвырнул еще не зажженную цигарку, что при недостатке табака являло крайнюю степень раздражения, сочно сплюнул и, тяжело поднявшись, поковылял на площадку.
От обычно покорного обер-мастера Кроханов такого дерзкого отпора не ожидал и, решив, кстати, не без оснований, что это балатьевское влияние, зашипел:
— Во, полюбуйся! Твоя выучка! Развратил мне тут народ!
— А разве он не прав? — ответил Балатьев, удивленный и обрадованный тем, что Аким Иванович наконец-то показал зубы. — С кандидатами в покойники полагалось бы говорить уважительнее. Когда заглянешь за тот порог…
Дверь открылась, вошли Дранников и ковшевой его смены, которых Балатьев как раз собирался вызвать. Появление их было кстати. Вот на них, истинных виновников, пусть и перенаправит директор свой державный гнев.
— Остаток запала, — сказал жестко, — на этих вот деятелей израсходуете. Один дежурил, другой ковш недосушил. Давайте-ка разберитесь, почему так получилось, а я послушаю. Пусть попробуют оправдаться.
Знал бы Кроханов, что все обернется не во вред Дранникову, подбирал бы выражения полегче. Гробить приятеля, да что гробить — просто наказать в его планы никак не входило. Ковшевого, кстати, тоже, поскольку тот работал под началом Дранникова.
С интересом наблюдал Балатьев за тем, как осторожно задавал Кроханов вопросы, как хитро подсказывал ответы, как старательно спускал разбирательство на тормозах, и в нем накипала ярость от этого бесстыдства. История, которая чудом не окончилась катастрофой, мало-помалу приобретала характер рядового, почти невинного происшествия. Один ковшевой запамятовал закрыть кран, когда охлаждал ковш, другой, вместо того чтобы пустить вконец промокшую кирпичную кладку ковша на слом, решил удовлетвориться просушкой — сойдет-де, — а Дранникова в цехе вроде не было, и потому ответственности за действия своих подопечных он не несет.
— Какое взыскание заслужили ковшевые, товарищ начальник? — уже совсем другим тоном, чуть ли не заискивающе, обратился Кроханов к Балатьеву, сидевшему с опущенными веками.
Тот приоткрыл один глаз.
— Это в зависимости от того, как директор квалифицирует их поступки. Халатность это или вредительство.
— Чепуху буровите! — ворвался в разговор Дранников. — Какое это вредительство? Ишь, мода пошла! Чуть что — к ногтю. — Погрозил пальцем. — Не очень-то… А то как бы…
— Не я буровлю — директор, — невозмутимо отозвался Балатьев. — Пока он считал, что виноват я, он узрел в содеянном вредительство.
Кроханов болезненно поморщился, кольнул синим глазом.
— В запале чего не скажешь. Спал уже, а тут ка-ак ахнет, стекла ка-ак задребезжат! Ну, думаю, фрицы бомбят. А оказывается, свои расстарались. Ладно, будет вам тут, кто да что. Поставим точку. Фартовый ты, вот что я тебе скажу. — Кроханов по-свойски стукнул Балатьева по колену и впервые за все время их совместной работы взглянул на него без обычной неприязни.
Ночная смена только разошлась по домам, а поселок уже гудел о происшествии в мартене. Балатьев и Чечулин были подняты молвой на уровень героев. О них вели речь в домах, о них заводили разговор на улицах.
О том риске, которому подверг себя Балатьев, Светлана узнала на следующий день, и не от кого-нибудь, а от самого Кроханова. Появившись в приемной, он прямо с порога заявил:
— Эх и парня ты околдовала, Светка! Смелый невозможно какой, экспозантный, семи пядей на лбу.
Возбужденно расхаживая по приемной, он принялся взахлеб рассказывать о том, что было ночью и что могло стрястись, если бы Балатьев «умом нерасторопный был» да не полез к черту в пасть.
Хотя Николай никогда еще не казался Светлане таким далеким и чужим, все же она испытала гордость и радость за него. Оценив наконец своего подчиненного по достоинству, Кроханов перестанет заедать его, и между ними, чего доброго, установятся нормальные отношения. Было только мучительно больно оттого, что деловые качества Николая расходились с его моральной сутью.
За ужином Константин Егорович тоже завел разговор о Николае. Его истолкование событий соответствовало крохановскому, только разве что больше изобиловало лестными словами. Это насторожило Светлану. Она заподозрила, что отец преднамеренно расхваливает Николая, зная о конфликте и не допуская мысли, что в нем повинен один Николай. Из чувства протеста заняла наступательную позицию.
— Это не героизм, — утверждала она. — Героизм подразумевает самоотверженность, а им руководила тривиальная самозащита, к тому же вынужденная, — спасал себя от возможных последствий. Это как в поединке: либо противник тебя одолеет, если оплошаешь, либо ты его. Мужество отчаяния. Вот Аким Иванович проявил подлинный героизм. В чистом виде. За последствия он ответственности не нес, а собой рисковал. Так что твоих восторгов, па, я не разделяю.
Константина Егоровича удивила холодная, даже жестокая рассудительность дочери, сознательное стремление принизить если не сам поступок Балатьева, то хотя бы его мотивы.
— Постой, постой, давай исходить от противного, — в замешательстве заговорил он, тщательно обдумывая, как опровергнуть весьма логично построенные доводы Светланы. — Дранников отвечал за последствия в большей мере, однако предпочел улепетнуть. Как ты назовешь его поступок?
— Благоразумием, — неожиданно заявила Светлана. — Он хорошо усвоил истину, которую мы неустанно повторяем, что самое ценное у нас — люди, и отдавать жизнь за пятьдесят тонн стали… А тем более за двадцать пять, как могло получиться у твоего Балатьева. Фактически он поставил на карту две жизни: свою и Акима Ивановича. Ты скажи мне, какое право имел Николай Сергеевич тащить его с собой на тот свет?
Константин Егорович вскочил со стула, походил, пытаясь уравновеситься, собраться с мыслями.
— Ну, дочка, ты сегодня с левой ноги встала.
— Она последнее время только с левой и встает, — как бы вскользь заметила Клементина Павловна.
Светлана будто не расслышала этих выпадов, продолжала свое:
— Я понимаю, когда люди на войне совершенно сознательно жертвуют собой. Бросаются под танк, закрывают своим телом амбразуру дота, идут на таран. А в условиях глубокого тыла…
И вот тут выдержка окончательно оставила Константина Егоровича.
— «Я понимаю, я понимаю…» — он сожалеюще посмотрел на дочь. — А я, — стукнул кулаком по груди, — не понимаю, всерьез ты все это говоришь или… Вбила себе в голову: в тылу, в тылу… Завод, который работает на оборону, живет не по законам тыла, а по законам фронта! И не пятьдесят тонн спасал мой Балатьев, — Константин Егорович в пику дочери сделал ударение на слове «мой», — а неизмеримо больше! Он спасал печь от длительного простоя, спасал, если хочешь, миллионы пуль! И такому человеку в ноги поклониться надо, шапку перед ним снять, а не осуждать.
— Вот и сделай это, когда встретишь, — непреклонно заявила Светлана. — И давайте разойдемся до завтра.
Клементина Павловна появилась в комнате дочери, как только муж стал мирно похрапывать. Села у изголовья, легким прикосновением расправила складочки на лбу, развела в стороны насупленные брови — давний испытанный прием успокаивать дочь, когда та была в трансе, исподволь выпытать все, что накопилось в душе. Условно это означало: а ну-ка выкладывай свои сомнения и предположения без утайки.
Светлана упорно молчала. Ей было больно и стыдно признаться, какой оскорбительный отпор получила от Николая, когда, по существу, предложила себя, и какому жестокому осмеянию подвергла ее Заворыкина, фамилию которой вспомнила после того, как немного пришла в норму. Но мать не уходила, ждала, и, собравшись с духом, Светлана медленно, через силу принялась рассказывать обо всем, не щадя себя, ничего не скрывая, ничего не смягчая.