С трудом сдерживаясь, чтобы не выбраниться, Николай сказал охлаждающе:
— Отстань. У меня невеста есть.
— Была, Николай Сергеич. — Заворушка злорадно рассмеялась ему в лицо. — Была, покуда Сурова не было. А вернулся — уплыла. Как вода меж пальцев. — Увидев, что озадачила Балатьева, и избегая дальнейших расспросов, поднялась. — Значица, жду, Николай Сергеич. Мой дом вы знаете. Не доходя Вячеславого.
На лице Николая заблуждала неопределенная улыбка. Происходил бы этот разговор до страшной аварийной ночи, фуганул бы он эту липучку, чтоб навсегда забыла к нему дорогу. Но пережитое ослабило в нем какую-то пружину. Он стал снисходительнее относиться к людям и больше не воспринимал их дурные наклонности и греховные помыслы как нечто отвращающее.
— Послушай, Клава, — сказал мягко, — бери-ка ты ноги в руки и потихоньку топай отсюда.
Заворушка вдруг ожесточилась, от ее привлекательного облика не осталось и следа.
— Что, не того поля ягода? Все равно никуда от меня не денешься! — Уходя, повторила: — Никуда!
«Нет, эта бестия знает гораздо больше, чем говорит, — размышлял Николай. — Раз ей известно о размолвке со Светланой, значит, известно и о причине ее. Так как же, каким путем докопаться до истины? Тряхнуть как следует? Недостойно. Поговорить с Суровым? Унизительно. К Светлане не подступиться. А что, если по-мужски раскрыться Константину Егоровичу? Он поймет и даст совет, а может, и окажет содействие. Только вряд ли он в курсе дочерних вывертов. Вот кто наверняка все знает, так это Клементина Павловна. Но не идти же к ней плакаться».
Когда, отсидевшись в своем укрытии, Николай появился у печи, Вячеслав Чечулин без обиняков осведомился:
— Опять Клавка с жильем набивалась? Прилипчивая она больно. Моргалки свои включит — хоть какого мужика устелит. И не оглянется.
— Вот оно что… — многозначительно обронил Николай.
— Э нет, не думайте, что и я… Давайте у меня помещайтесь, Николай Сергеевич. Сколько можно в Доме заезжих отираться? И я, и женка моя Фрося рады будем, ежели такой чести удостоимся.
Предложение было заманчивым. И жил Вячеслав близко, и дом у него просторный, и семья маленькая, но Николай отказался. Чтобы смягчить нанесенную обиду, стал объяснять:
— Не хочу подводить вас. Выйдете на первое место в соревновании, заработаете премию — а дело к тому идет, — злые языки сразу и понесут: это потому что начальника пригрел.
— На каждый роток не накинешь платок, — беспечно отмахнулся сталевар. — И что вам до них, до этих самых языков, Николай Сергеевич?
— Допустим, начхать. Но есть другое соображение. Посерьезнее. Я ли уйду отсюда, меня ли уйдут, это ведь не исключено…
— Конечно. Не век же вам тут вековать, — согласился Вячеслав. — Разве это по вас цех?
— Так вот уйду, говорю, а Дранников останется. И что, простит он вам хорошее отношение ко мне? Как бы не так. Не из тех он. Будет вымещать зло, пока не насытится. Это ясно как божий день.
— Что верно, то верно, память у него злющая, — согласился Вячеслав. — До сих пор косит на меня, как вороная, что сапоги вам одолжил и на поиски побёг.
— Ну вот видите. Мне бы комнату на нейтральной почве. Чтоб хозяин с цехом, даже с заводом связан не был.
— Знаете, за что вас люди уважают? — пустился вдруг в откровенность Вячеслав, растроганный такой предусмотрительностью начальника. — Вы о них больше думаете, как о себе. А когда вы на этом ковше клятущем со смертью схлестнулись, тут вас и вовсе вознесли. На что Кроханов зуб на вас точил — и тот теперь в пример всем ставит.
Хотя Николай уже знал, что прямые и сдержанные по характеру уральцы на лесть неспособны, похвалы в лоб, даже если они исходили от чистого сердца, всегда оставляли в его душе какую-то оскомину. И он замял этот разговор, спросив:
— Вячеслав Евдокимович, а что из себя представляет Суров?
— Мастер высокого класса, в этом вы сами убедитесь, пограмотнее Акима Ивановича, старательнее Драна.
— Все это я знаю. А как человек? Добрый, злой, честный, подлый? Мне разобраться трудно, я ведь почти не сталкивался с ним.
— Нормальный, в общем. Все у него как у каждого, но плохого не замечал. А насчет честности — кто ее испытывал?
Характеристика была весьма неопределенной, и, возможно, потому Николай стал склоняться к мнению, что нити разгадки поведения Светланы тянутся к Сурову.
Едва заводской гудок возвестил об окончании утренней смены, как в конторку к Балатьеву зашла Игнатьевна, зашла, даже не умыв задымленного лица, и, упреждая появление посторонних, накинула на дверь крючок.
— Товарищ заведующий, чтой-то я вам сказать хотела, да все оказии не было, — с ходу завелась она. — Давеча, когда мы с утра работали, заходила в цех, ну, Светлана Константиновна, искала вас, видать. А пошла к проходной — Клавка за ней, вишь, увязалась. Тогда я, простите меня, грешную, работу бросила, хоть генератор был недогруженный, — и следом. Стала у колонны, мотрю — догнала Светлану Константиновну и чтой-то ей… Что — не ведаю, но, видать, пакостное, потому как Светлана Константиновна, ничего не сказамши, вишь, повернулась и пошла. Так пошла, как ношу тяжелую на себе потащила. Поимейте это в виду. От Заворыкиной всего ожидать можно. Неоплошная больно и приманчивая. Ежели на мужика глаз положила да обаламошить удумала — не выворотится. Хоть на одну ночь, а захороводит.
— Час от часу не легче, — буркнул Николай, хотя в глубине души был несказанно рад тому, что причина Светланиной немилости как-то прояснилась.
— Послухайте меня, подальше вы от ее, окаянной, — продолжала наставлять Игнатьевна, усердно высморкавшись в передник. — У нас тут не одна баба от нее обплакалась. Ей-ей, чистую правду ворю. Побей меня бог, ежели…
— Меня она не приворожила.
— Чудной вы, ей-бо, Николай Сергеич. Не приворожила — так приворожит, — убежденно ответила Игнатьевна. — Чи то зелье у ее приворотное есть, чи то, может, ворожея какая на ее робит, а тольки ежели захомутать вознамерилась… — Помолчала. — Знамо, дело молодое, да больно непутевая, никак в ум не войдет. Поимейте это в виду.
— Спасибо, поимею, — оживился Николай и, опасаясь, что выдал себя, поддел: — А у вас что, заведено так — друг на друга наговаривать?
Игнатьевна приложила ладонь к вроде бы неслышащему уху.
— Чо-чо сказали? Наговаривать?
— Да, наговаривать.
Доселе тихая и благочестивая, Игнатьевна вдруг взорвалась:
— Христос с вами, Николай Сергеич! Не то вы, батюшка, слово говорите! Несправедливое! Наговаривать — значица, солживеть. А от меня еще никто лживого слова не слыхивал. Я как мать к вам, а вы!..
Уязвленная в лучших своих побуждениях, Игнатьевна круто повернулась и вышла, не закрыв за собою дверь, чтобы начальник понял, какую нанес обиду.
Николай пожалел, что огорчил добрую женщину, и впрямь проявившую к нему материнскую заботу. Вспомнил о своей матери, от которой вот уже полмесяца не было никакой весточки. В последнем письме она сообщала, что завод бомбят, город — не очень, и категорически отказывалась выехать к нему, надеясь, что вот-вот прибудут невестка с детьми, за которыми отправилась Лариса. Из этого письма он понял, что от брата никаких сведений нет, а где находятся его жена с ребятами и какую роль играет в этой истории Лариса, оставалось неясно. Трудно было допустить, что после всех семейных перипетий Лариса поддерживает отношения с матерью, которые с самого начала не сложились.
Сообщение Игнатьевны приободрило Николая. Когда знаешь, в чем заключается болезнь, и врачевать ее легче. Теперь у него появилась уверенность в том, что со Светланой все наладится, что они снова станут близкими друг другу, даже более близкими, нежели было до сих пор.
Но прежде чем явиться к ней, надо было найти пристанище — четыре стены и крышу над головой, — чтобы чувствовать себя независимо. А как это сделать, к кому обратиться? На помощь Кроханова рассчитывать не приходилось, хотя какой-то сдвиг в их отношениях произошел, из сослуживцев никто к себе жить особенно рьяно не звал. И вдруг его осенила мысль: а почему бы не поселиться у Афанасии Кузьминичны, чье подворье забор в забор с Давыдычевыми? Она с семьей живет в доме на четыре окошка, другой, малюсенький, на два, пустует. Если ничего не изменилось, то что может быть лучше такого «особняка»?