— А почему же не сможет, — ответила за Николая Светлана. — Печи спасает, а чтоб какую-то там говорящую шкатулку до ума не довести… Присаживайтесь, Николай Сергеевич, — в голосе девушки послышались знакомые Николаю задушевные нотки, — будем чаи гонять.
— Ожесточенные бои под Киевом, — доложил Константин Егорович чуть ли не с отчаянием в голосе. — Похоже, что не сегодня завтра…
Известие ошеломило Николая. За какие-то сутки такое ухудшение на фронте. Понуро склонился над стаканом.
— Под Брянском отбросили, а на Украину жмут, не дают опомниться, — продолжал Константин Егорович. — Что ж это получается? Тринадцатого — Кременчуг, четырнадцатого — Чернигов. Если так пойдет, то до конца сентября как бы в Донбасс не вскочили.
— Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник, — бодрячески молвила Клементина Павловна, но по пригасшему взгляду ее чувствовалось, что запас оптимизма, каким была переполнена в начале войны, сильно поиссяк. — А что слышно от ваших, Николай Сергеевич? Семья брата нашлась?
— Нет, все еще полное неведение. — О том, что на выручку к ним отправилась Лариса, Николай, естественно, умолчал.
— Как бы мама ваша вместо родичей гитлеровцев не дождалась, — высказал опасение Константин Егорович.
— Что ты, па! — возмутилась Светлана. — Отдать Донбасс — это проиграть войну.
Николай:
— Я тоже считаю, что Донбасс не отдадут ни в коем случае. Весь уголь, вся металлургия юга… Без этого — труба…
Кивок Светланы Николай воспринял как награду за единомыслие.
Заметив, что гость ни к чему не притронулся, Клементина Павловна придвинула к нему тарелку с оладьями.
— Хоть и пополам с картошкой, а все же съедобные.
— А сметанка? Николай Сергеевич гурман. — Опередив мать, Светлана сдобрила оладьи.
Этот жест Николай истолковал как хорошее предзнаменование. Похоже было, что восстановление мира не потребует от него тех усилий, к каким приготовился. И все же его не оставляло предположение, что Светлана вежлива при родителях, а стоит им остаться вдвоем — и маска радушия слетит с нее. Он уже знал, каким беспощадно жестоким бывает ее лицо, какой ледяной тон приобретает голос, когда чувствует или даже только полагает, что ее женское самолюбие уязвлено.
Глава семейства снова пустился в рассуждения о войне, но Клементина Павловна прервала его:
— Дочь говорит, Николай Сергеевич, что Кроханов резко изменился к вам.
— Это было временно. Теперь, после статьи…
— А что после статьи? — непонимающе уставился на Николая Константин Егорович. — Сейчас вы как корабль, защищенный броней.
Николай скептически прищурил один глаз.
— Чем толще броня, тем мощнее торпеду для нее подбирают.
— А вообще как он?
— Непоследователен, как всегда, шарахается из стороны в сторону и, как всякий малокультурный человек, достигший определенного положения, болезненно тщеславен.
— Самая страшная его беда — скудоумие, — добавила Светлана. — С этим нельзя бороться. Ну, а что касается речи…
— Да, речь… — подхватил Николай. — Ни одной нормальной человеческой фразы, сплошные словесные выкрутасы, вроде: «В Донбассе я вращался с лучшим обществом».
— А чем это не перлы? «У нас в продмаге жаждущая обстановка» и «Вами довлеют мрачные чувства», — подбросила Светлана. — Из кожи лезет вон, чтоб продемонстрировать свою незаурядность, пыль в глаза пустить.
— Чайльд Гарольд местного чермызского значения, — шутливо бросил Николай.
Переглянувшись с мужем, Клементина Павловна сообщила, что им нужно проведать занемогшую учительницу, и заторопилась, даже не убрав со стола посуду.
Уход супругов Николай воспринял как маневр, чтобы оставить молодых людей наедине, и был преисполнен признательности за проявление такого такта.
— У меня в детстве был пес, — подперев голову руками и не глядя на Светлану, заговорил Николай, после того как хлопнула калитка. — Когда он чувствовал себя виноватым, его можно было ударить, а если нет…
— Начинал скалить зубы?
— Не подходил, пока не позовешь.
— Для чего такое уничижительное сравнение?
— Собаки — существа с очень чистой душой. Вот и Жулик ваш…
— Не поняла.
— То, что сболтнула Клавдия Заворыкина…
— Сболтнула или соврала?
— Какая разница?
— Огромная. Сболтнуть — значит, проболтаться, выдать тайну, сказать правду. Соврать — придумать несусветицу, оговорить, оклеветать.
— Соврала, — поправился Николай, поняв, что слишком слабым словом назвал подлый провокационный поступок Заворушки. При взаимной настороженности в словах необходима такая же точность, как в математике. — Соврала. Самым бесстыдным образом. Но меня не столько это удивляет, сколько то, как ты могла поверить. Представь себе на секунду: не подгляди случайно Игнатьевна, что с тобой разговаривала эта дрянь, да не надоумь меня…
Светлана долго молчала, затем лицо ее залила краска смущения, а в глазах появилось виноватое выражение.
— Знаешь, Коля, когда тебя бьют обухом по голове, то, чтобы очнуться, нужно время, а иногда и помощь. — Голос Светланы отмяк, стал тише и проникновеннее. — Я осознала всю несуразность моих подозрений. И выходки мои были глупые. Но… Не знаю… Ты только не смейся… Поверь, я вела себя сообразно тому, что подсказывало сердце. Наверное, я пыталась защитить себя такими своими неуклюжими действиями, утвердиться в собственных глазах. Мне казалось, что я должна проявить характер, быть твердой и непреклонной, иначе я перестала бы уважать себя. А получилось… Мне стыдно сейчас. Как я могла?.. Отнесись ко мне снисходительно. Видимо, я еще не созрела для правильных действий. А впрочем… созрела. За последние дни. Признаюсь: мама помогла. Если можешь, забудем об этом эпизоде. Вычеркнем его из памяти. Будто его и не было.
— А его и не было! — с жаром подхватил Николай.
Порой война виделась Балатьеву как небыль, кошмар, наваждение. Мысли о ней неотступно сверлили мозг всегда, всюду, где бы он ни находился — в цехе, на улице, дома, не оставляли даже во сне. Как никогда часто стала сниться мать, страдающая, плачущая, беззащитная. Сны эти были долгие и, казалось, продолжались всю ночь. Балатьев вставал с постели измученный.
И все же у него начался наиболее благополучный период уральской жизни. Не пропали зря полуночные бдения у печей, бесконечное пребывание в цехе. Принесла реальные плоды и терпеливая, кропотливая работа с людьми. Не на ошибках учил их Балатьев, а предупреждая ошибки. Теперь, независимо от того, находился ли он в цехе или нет, каждый на своем месте знал, как поступить в том или ином непредвиденном случае. Сложная технология была прочно закреплена, плавки выпускались только по заказу. Он обходил цех с тем острым чувством радости, какое испытывает настройщик, вслушиваясь в звуки хорошо налаженного инструмента, и думал о том, что, если бы вот так все шло и дальше, можно было бы ослабить все еще туго натянутые нервы и не доводить себя до изнеможения.
По натуре человек отзывчивый и чуткий, Балатьев и в цехе насаждал атмосферу доброжелательности и взаимоуважения. Еще в ту пору, когда он работал подручным сталевара, его идеалом были руководители мягкие в обращении, деликатные, излучавшие тепло и в то же время умевшие взбодрить и острым словом, и хлесткой шуткой, что в условиях горячего цеха освежало, как глоток воды. Такие попадались редко, и ценили их рабочие безмерно. Их стиль, их манеру поведения усвоил Балатьев и всячески прививал другим. Мужской персонал этот стиль взаимоотношений воспринял легко — он вполне соответствовал принципам уральского рабочего, воспитанного на взаимовыручке. Даже шумливый и ругливый Дранников поутих и редко когда срывался на крик, а мрачноватый, замкнутый Суров, оказалось, умеет улыбаться и если не пошутить, то подхватить шутку или отшутиться. Труднее поддавались воспитанию женщины. Игнатьевне, например, невозможно было втолковать, что ей, почтенной матери семейства, не следовало бы при всем честном народе высказывать Заворушке все, что думает о ней, том более в форме, которая выходила за пределы обычной перебранки. И все же раздоры между женщинами происходили реже, чем раньше, когда никто из руководителей не обращал на них внимания.