— Мама, мама!.. — придавленно вскрикнул Николай. — Славная моя, дорогая мама…
Стало знобить. Чтобы согреться, вскипятил и заварил чай, налил большую кружку, выпил, обжигая губы, однако озноб не прекратился.
Лег в постель, плотнее укутался одеялом, и вспомнилось ему, как летел ночным самолетом над Донбассом, и не отрываясь смотрел на трепещущую россыпь огней внизу, такую нескончаемую, что ее можно было принять за звездное небо в сильный мороз, когда небесные светила всего гуще и ярче, и вслед одна за другой перед глазами стали возникать панорамы заводов. Раскинувшийся вдоль большого водоема Макеевский с башнями доменных печей и воздухонагревателей, с корпусами бесчисленных цехов, с гигантским силуэтом коксохимического завода, над тушилкой которого то и дело поднималось белоснежное облако пара, означавшее, что процесс идет бесперебойно. Потом проплыла панорама «Азовстали», проплыла такой, какой запечатлелась из окна поезда, — величавый завод этот протянулся по берегу моря на добрый десяток километров. Вспомнились и заводы поменьше — Краматорский, имени Ильича, Сталинский. Даже самый маленький из них, Константиновский, давал металла неизмеримо больше, чем злополучный Чермызский, на который занесла судьба. Вспомнилась и столица Донбасса, бывшая Юзовка, преображенная в большой красивый город, как горной цепью окольцованный остроконечными терриконами бесчисленных шахт.
Поняв, что успокоиться не удастся, что одному в таком состоянии оставаться нельзя, оделся и пошел в цех.
Ночь была неуютная, беспокойная, и к холоду внутреннему добавился холод извне. Подхлестываемый налетавшими порывами ветра, Николай быстро дошел до цеха и с удовольствием окунулся в тепло, исходившее от печи. Чтобы не маяться без дела, достал рамку с синим стеклом, стал смотреть на неугомонно беснующееся пламя.
Кто-то подошел к нему сзади, остановился.
— Стекло у глаз, а ведь ничегошеньки не видите…
Обернулся. Это был Аким Иванович.
— Мне ваши глаза в стекле как в зеркале видны, — пояснил он свою догадку. — Далеко отсюда были?
— Далеко, — признался Николай. — Все уже, конечно, знаете.
Аким Иванович пригорюнился.
— Вот же страсти какие… Я, услышавши, что Макеевское направление исчезло, первым делом о вас вспомнил. Подкосит, думаю, вас эта весть…
— Да-a, весть… — Николай сунул стекло в карман. От Акима Ивановича этой ширмой не прикроешься, да и ни к чему прикрываться.
— Вот вам и война малой кровью, на чужой территории. — В голосе Акима Ивановича не столько упрек, сколько щемящая грусть. — Свою оставляем, своей кровью заливаем… Э-эх, просчитались в чем-то, сильно просчитались… Вот вы образованный человек, Николай Сергеевич. Как вы думаете, куда все повернется?
— Не знаю. Тут хоть бы сам факт осмыслить, а что касается прогнозов…
— Я не насчет прогнозов хотел. — Аким Иванович помолчал, нахмурив закосматившиеся от постоянного теребления брови, затем сказал непреклонно: — Прогноз один: под Гитлером народу нашему не быть! Пришел незваный — уйдет драный. Нам не впервой с антихристами лбами сшибаться. Сколько их было, охочих до земли нашей, а хоть кто удержался? Так что насчет этого меня нисколечки сомнение не берет. Ожгутся. Как пить дать. Взявшие меч от меча и погибнут. Только вот сроки…
Николай снова притормозил Акима Ивановича. Но выложиться хотелось обоим, и разговор не угас.
— Хороший имели б мы вид, не построй в свое время Магнитогорска да Кузнецка, — сказал Николай. — Представляете? Один Урал остался бы. Старый седой Урал. Что это значило бы, не вам объяснять.
— Урал с уральцами, — самолюбиво поправил мастер. — А какие они…
— А какие? — с повышенным интересом спросил Николай. Его подмывало услышать, как подаст своих одноземельцев Аким Иванович, местный старожил и патриот.
Чечулин заносчиво хмыкнул.
— А такие, что все выдюжат, хоть кто навались. Недаром говорят у нас: «Урал без народа — горная порода, с людьми Урал — стальной арсенал». Край наш строгий, суровый. Каждая зернинка хлеба, каждая картофелина с трудом дается. А дрова? Их тут не купишь. Наруби, приволоки, да почти что на себе. А сено? Попробуй покоси на лесных делянках, лозой поросших. Вот и вырос народ духом сильный, неприхотливый. Его хоть в прорубь, хоть в пекло к дьяволу. — И неожиданно повернул беседу на себя: — Я знаете когда в бога перестал верить?
— Откуда мне знать?
— У меня отец с матерью шибко набожные были, адом на том свете и себя, и детей своих девятерых стращали. А когда я подрос да к нашему брату уральскому мужику присмотрелся, тут меня и взяло сомнение насчет ада. Ежели и был когда, то мужики наши таких там чертей чертям дали, что ни одного не осталось. — Чечулин заразительно рассмеялся, обнажив крепкие прокуренные зубы. — А коли ни одного и некому боле огонь поддерживать в геенне огненной, знать, и ада не стало. Вот так я с адом для себя решил, ну и с раем в одночас тоже. Так и в бога веру потерял.
Всерьез ли говорил Аким Иванович, подтрунивал ли над самим собой, а то и над собеседником или уводил от мыслей, которые наваливались, как только появлялась для них лазейка, понять было трудно, но Николай с удовольствием слушал его.
От ада и бога разговор невзначай перешел на Кунгурскую ледяную пещеру, потом на Кизеловскую, где обнаружены настенные рисунки древнего человека и бело-розовый жемчуг, от пещер — на птиц: как высиживают яйца садовая сойка и грачи, от птиц — на рыбу редкостную, на омуля — когда и почему стал переводиться. Все-то знал Аким Иванович, все-то ведал. Дай ему волю — заведется безостановочно, чего только не обскажет.
В контору заглянул подручный, протянул Акиму Ивановичу откованную плюшку. Взглянув на нее, тот вышел.
Балатьев остался один, и опять острой болью отозвалось в сознании: нет Донбасса. Мысленно прошелся по рабочей площадке макеевского цеха. От печи к печи. Сталевар Михальченко, подручный сталевара Чемоданов, мастер Шерстюк. Где они сейчас? Кое-кто, конечно, на фронте. А те, что стояли у печей до последнего часа? Успели вырваться или нет? А если нет, то что они будут делать? Затаятся, отсидеться решат или найдут какие-то способы борьбы с врагом?
Вспомнил о Ларисе и даже устыдился, что забыл ее так прочно. Что ни говори — жена, его фамилию носит. Как она? Эвакуировалась или осталась?
Ответить на этот вопрос определенно он не мог. Лариса особым патриотизмом не отличалась; впрочем, и проявлять его было не на чем, и проверять незачем. Да и можно ли считать всех, кто не уехал в тыл, непатриотами? По разным причинам не могли выехать люди, даже желая того. Многие расценивали обстановку примерно как Клементина Павловна, женщина, в общем, неглупая: война эта быстротечна, вот-вот кончится, а если так, к чему огород городить, бросать на разграбление имущество, подвергать себя и родных опасностям дороги, тащиться в незнакомые дали, и все для того, чтобы вскоре вернуться к разоренному гнезду. Лучше перетерпеть, переждать, дома и стены помогают. Мужчины в этом отношении существа более беззаботные. Вот он сам, когда уходил из дому, что взял? Одежду, какая попалась под руку, да ружье. Хорошо хоть осеннее пальто прихватил, иначе имел бы вид…
Впрочем, вид у него был не из лучших. Уральцы уже ходили в полушубках, в меховых шапках, кое-кто залез в катаные валенки, или попросту катанки, а он щеголял в демисезонном пальто, в кепке и в ботинках. Благо, закалка была спортивная и вдобавок мартеновская: от жаркой печи на холод — дело привычное.
Более чем кого-либо одежонка начальника беспокоила Акима Ивановича. «Да тряхните вы Кроханова, не протянете ж так зиму, — не раз советовал он. — На заводском складе все есть. А то как ударит трескучий, да как пролезет под шкуру…»
Вот и сейчас, заметив, что начальника бьет озноб, Аким Иванович встревожился — долго ли до беды?
Исчезнув куда-то, принес в двух колбочках спирт и самогон, извлек из свертка, который захватил из дому, кусок сала, проткнул его проволокой и, поднеся к гляделке завалочного окна, принялся жарить, подставив под него ломоть хлеба, чтобы ни одной капли не уронить.