В конторке они устроили сущее пиршество — жареное сало, черный хлеб, соленые огурцы да еще шаньги с картошкой, сдобренной жареным луком. Спирт Аким Иванович отдал Николаю, сам же ради компании ливанул себе самогона.
— Откуда спирт? — полюбопытствовал Николай.
— Свет не без добрых людей, — сначала уклончиво ответил Аким Иванович, но, чтобы не обижать начальника недоверием, незамедлительно признался: — В лаборатории разжился. Ничего, там Дранников завсегда пасется — они с Макрушиным закадычные.
Потыкав хлеб в берестяную солонку — соль была непременной принадлежностью в цехе, как и кружки, — сунул его в рот, следом — сало, утер пальцами залоснившийся подбородок.
— Ешьте, не стесняйтесь.
Николай последовал примеру Акима Ивановича.
— А самогон откуда?
— Они же дали. Что этого спирта, говорят, коли заболел. Для хорошего человека… Дома-то у меня завсегда есть… Водки не стало, приходится, грешным делом… Зайдет кто — ну как не угостить? Да и самому, бывает, страсть как захочется. Особенно ежели услышу… Э-эх! — Аким Иванович сделал такую закорючку рукой, что даже воздух шевельнулся. — Знаете, когда мужики стали самогон гнать?
— Думаю, с тех пор как Русь появилась, — с улыбкой ответил Николай.
— Вот уж нет, не с давних давен, представьте себе. С войны четырнадцатого года, когда правительство издало сухой закон и водка с продажи начисто исчезла. — Чечулин хмыкнул, выпустил из себя воздух и, откинув голову, выплеснул в рот зелье. Знаком предложив Николаю допить оставшийся спирт, подсунул еще прожаренного сала, еще кусок просаленного хлеба. — Смотрите не ожгитесь. — И перевел разговор на незаконченную тему: — Водка, ведомо вам, с каких пор на законных правах у нас?
— Н-нет.
— Знаете, наверно: был такой министр финансов в царской России — Витте?
— Знаю, конечно.
— Так вот он ввел монополию на водку, и государственная казна стала бойко торговать зельем сим. В народе его прозвали «монополькой». С тех пор мужики и разохотились.
— Вроде раньше не пили.
— Пили, да только в кабаках и корчмах под закусь. А как в продаже появилась — прямо из горлышка глотать стали где придется, по большей части от нетерпежу прямо возле магазина.
— По-латыни водка aqua vitae — вода жизни, — решил подбросить Николай и свою лепту в водочно-самогонную тему.
Аким Иванович хлопнул себя по колену и взорвался дребезжащим смехом.
— Остроумно придумано, право. Вроде как Витте породил вите.
— А закадычные — как произошло это слово?
Собеседник поднял руки — сдаюсь, мол.
Николай чиркнул пальцем по шее.
— За кадык заливать.
— Хо-хо! — благодушно хохотнул Аким Иванович. — Вон оно откуда! — Размяв пригасший было окурок, собрал остатки махры, аккуратно ссыпал в кисет и, с отеческой нежностью посматривая на начальника, аппетитно похрустывавшего огурцом, задумчиво, о чем-то сокрушаясь про себя, завздыхал.
— Неудобно мне под хмельком ходить, — смущенно проговорил Николай, по-своему расцепив этот взгляд. — Репутация…
— Хорошую репутацию глотком спирта не испортишь, — глубокомысленно изрек Аким Иванович. — А что касаемо хмеля — так его вы и не почувствуете. Спирт сейчас до головы не доберется. Весь на обогрев тела и души пойдет.
И действительно, хоть выпил Николай с полстакана, голову даже не затуманило. Согрелся только и малость приободрился. А вернее, не столько спирт согрел, сколько участие, в котором нуждался сегодня более чем когда-либо.
Вскоре началась доводка плавки. Она поглотила все внимание. Металл капризничал, не давался. Плюшка отковывалась с рванинами по краям — серы оказалось многовато. Предстояло работать со шлаком и греть, греть…
Кама стала прочно и надолго. Отправка металла баржами прекратилась, теперь его возили на склад, где он накапливался и накапливался. Обещанные Селивановым грузовые машины не появлялись, и причина тому могла быть одна: ему не удалось добыть грейдеры для очистки дороги от снежных заносов.
Работа на склад мало радовала Балатьева — очень уж она расхолаживала людей. Если раньше их подстегивало сознание, что металл с ходу идет в дело, то теперь у них крепла уверенность, что продукцию начнут отправлять с открытием навигации, через полгода. «К тому времени наша пульная никому не будет нужна, — слышались разговоры. — Лучше бы кровельное лить — сколько сгоревших домов восстанавливать придется».
И все же настал день, когда десять грузовых машин пробились в Чермыз. Остановившись на площади, они выдали первый груз — из каждой кабины по одному, по два эвакуированных, в заводе сбросили второй груз — первосортный металлолом — и подъехали к складу принимать стальную полосу и лист.
В обкоме рассудили по-хозяйски: металлолома до весны в Чермызе все равно не хватит, особенно хорошего — тяжеловесного, габаритного, и зачем гонять туда машины порожняком, если их можно использовать в оба конца.
Шофер головной машины, малый с девичье нежным лицом в шлеме танкиста, с повышенным интересом оглядев Балатьева, передал ему записку. В ней наставительные и обязывающие слова: «Не обольщайтесь, Николай Сергеевич, думая, что всегда будете получать такую отборную шихту. Пойдет и стружка, тут уж не до жиру… Проследите, чтоб завод организовал выгрузку-погрузку за минимальное время, сигнальте, если что не так, я нажму на Кроханова отсюда. Спасибо за победу над ковшом. Селиванов».
— А вот это директору завода, — сказал водитель, вручая Балатьеву пакет с пятью сургучными печатями.
— Как дорога? — поинтересовался Балатьев.
На лице водителя появилось такое выражение, будто хлебнул уксуса.
— Хуже некуда: спуск — подъем, спуск — подъем. По хорошей на спуске прижмешь, на подъем по инерции выскочишь, а на этой на спусках тормозить приходится — ухаб на ухабе, на подъем еле вылезешь. — Он безнадежно махнул рукой и сплюнул в сторону.
— А что в городе?
— Гудит как пчелиный улей. Людно слишком. Здание речного вокзала для эвакуированных отвели, коек не хватает, на полу матрацы разложили — покотом спят. Во дворцах культуры та же картина. Некоторые уже дважды эвакуированы — из Белоруссии в Донбасс, из Донбасса сюда. Как бы не пришлось в третий…
— Ну-ну, — урезонивающе произнес Балатьев, хотя у самого такой уверенности не было. — А вот и директор.
Вдали шествовал Кроханов. В белых фетровых бурках, в новеньком дубленом полушубке и в огромной меховой шапке, как нельзя лучше оттенявшей дородность его лица, он выглядел весьма величественно.
Водитель посмотрел на директора, потом окинул взглядом с ног до головы начальника цеха, снова взглянул на директора и, забрав пакет, пошел ему навстречу. Откозыряв и передав пакет, повел какой-то разговор. О чем шла речь, Балатьев понять не мог, заметил только, что Кроханов наливается краской. Сначала у него краснели нос и уши, а уже потом щеки.
Простившись небрежным кивком, водитель со своими ребятами отправились в столовую, а все еще не открасневший Кроханов подошел к Балатьеву.
— Ну что, уличил момент, накапал? — прошипел он, вскинув голову и глядя на Балатьева как бы сверху.
— Кому?
— Брось невинность корчить! Шофер что, из своей головы спросил, почему ваш герой таким шаромыгой ходит?
— Ей-богу? Вот молодец парень! — мгновенно среагировал Балатьев. И еще не заглушив невольно вырвавшегося смеха: — Можете не верить, только я и не заикнулся. Это он… из классовой солидарности.
Глаза Кроханова засветились грозной синевой.
— А у тебя что, корова язык проглотила? Пришел бы, сказал: так и так. У меня вас вон сколько! — Сделал широкий жест, как бы обводя завод рукой. — Я что, про каждого догадываться должон?
И фальшивое «сказал бы», и жест самодержца, и уничтожительное «у меня вас» разозлили Балатьева.
— Я у вас комнату просил, а что толку?
— Комнату! — пробубнил Кроханов. — На складе у меня комнаты нету, а одежа есть. Пойдешь получишь. Пододенешься — в одночас куда каким красавцем станешь. А то совсем на героя, что в газете прописали, не похож. — И вдруг небрежным движением пальца позвав к себе бригадира грузчиков, с важным видом стоявшего неподалеку, сказал: — Сейчас увидишь, как я его на обе лопаты…