Сразу за поселком начинались открытые безлесные места. Равнина, на которой оказался Николай, походила на донецкую степь в зимнюю пору и навеяла грусть. И посейчас трудно было смириться с мыслью, что этот край отторгнут врагом и «курганы темные, солнцем опаленные», находятся за чертой, разделявшей два мира.
Вдали на дороге отчетливо обозначалось черное пятно — кто-то ехал на санях без колокольчика. Колокольчик был привилегией почты, по его звуку все беспрекословно уступали ей дорогу. Кстати, уступить дорогу в этих местах дело не такое уж простое. Укатана она всего на ширину колеи, свернет лошадь чуть в сторону — тотчас окажется по брюхо в снегу. А ежели сани с грузом, то требовались и сноровка, и время, а подчас и помощь, чтобы выбраться на дорогу.
От черного пятна отделилась черная же точка и помчалась навстречу Николаю. Не сразу понял он, что на него мчит огромный, с теленка ростом, волкодав, а когда понял, спохватился, сбросил с плеча ружье, взвел курок.
Захлебываясь от лая, волкодав стал кружить вокруг него, норовя зайти сзади, за спину, и заставляя Николая тоже крутиться. Мужик не отзывал пса, хотя он продолжал яростно атаковать.
В конце концов Николаю надоело играть роль затравленного. Он выстрелил в землю. Пес с перепугу кинулся прочь по нетронутому снегу и, лишь оказавшись от путника на почтительном расстоянии, снова залился лаем.
Только теперь мужик подал голос:
— Какого черта в собаку стреляешь, язви тебя!..
Остановив лошадь и черно матерясь, он вылез из саней и зашагал к Николаю. Бородатый, в меховой шапке, в огромном длинном тулупе, он смахивал на медведя, поднявшегося на задние лапы.
— А ты какого черта ее не отзываешь? — довольно спокойно ответил Николай промерзлым голосом, еще не определив степени опасности. И вдруг насторожился.
Левой рукой гигант остервенело размахивал, а правая была опущена и отведена назад. Не оставалось сомнения, что в ней он держал что-то грозное.
— Не подходи, стрелять буду! — Николай взвел курок второго ствола.
— Стреляй! — Левой рукой гигант распахнул полу тулупа, под которым оказался еще полушубок, и шел вперед, по-прежнему держа правую руку опущенной.
— Стой!
Никакого внимания. Одно натужное сопение в ответ.
«Пьяный, что ли?» От этой мысли легче не стало. Какая разница? Ни пьяного, ни трезвого распаленным подпускать нельзя. Петрушинец, наверно.
— Стой! — что было мочи крикнул Николай и поднял ружье к плечу.
Выпятив ошалелые глаза, гигант бесстрашно продолжал наступать. Расстояние сократилось до семи-восьми шагов.
Николай понял, что дальше медлить нельзя. Дать предупредительный выстрел в воздух? Но в ружье у него только один патрон, правый ствол он не перезарядил после выстрела — не выработался еще у него автоматизм, заставляющий охотника закладывать в ружье новый патрон по инерции.
— Стой, мать твою!.. — Николай выжал из голоса все оставшиеся силы и… сделал шаг назад.
Нападающий продвинулся на шаг вперед. Так и пошло: один — шаг назад, другой — шаг вперед. Неторопливо, испытывая обоюдную выдержку.
«Вот и найди выход из положения, улови то мгновение, когда придет время выстрелить, — метался мыслями Николай. — Сколько должно остаться шагов? Четыре, три?.. И как это — всадить заряд в человека? И куда всадить? В ноги? Но они закрыты тулупом и валенками…»
И тут он с ужасом вспомнил, что левый курок у него, случается, дает осечку.
Снова отступил назад и внезапно провалился по колено в снег. Сообразив, что сошел с дороги, что дальше пятиться некуда, держа стволы на уровне груди гиганта, затих в решимости отчаяния: еще один шаг — и он спустит курок.
И тут произошло неожиданное. Пока Николай кричал, предупреждал, угрожал, это не оказывало на верзилу никакого воздействия, а когда затих, тот понял, что наступил критический момент, и остановился. Подняв правую руку — в ней оказался топор, — погрозил им, громовито матюгнулся и заспешил к саням.
Погружаясь все глубже в снег, Николай на всякий случай отошел подальше от дороги — топор можно запустить и на расстоянии.
— Ну погоди, падло, сейчас соберу мужиков, догоним — будет ужо тебе похлебка! — разухабисто крикнул верзила и стегнул лошадь.
«Прохладится — остынет», — решил Николай, выбираясь на дорогу и на всякий случай закладывая в двустволку патроны, заряженные пулями. Пули, конечно, не спасут его, если нагонит ватага, однако же он почувствовал себя увереннее.
Вскоре дорога вывела его на большак, на тот самый большак, о котором говорили Чечулин и почтарь. Но не успел он сделать и полсотни шагов, как до его ушей донеслось улюлюканье. Оглянулся. Трое мужиков, стоя на трех санях, во весь опор гнали своих буцефалов, догоняя его. Кругом равнина, ни дерева, ни пенька, за которым можно было бы укрыться, из-за которых можно было бы отстреливаться.
— Поохотился… — вырвалось у Николая, и он не узнал своего голоса. Хриплый, чужой, посторонний.
А преследователи между тем приближались. «Эх, пощадил бандюгу, не выстрелил…» Бросив зайцев на обочину, собрался было залечь в снег, чтобы не торчать мишенью, как услышал рокот мотора. По большаку, светя фарами, мчалась легковая машина.
«Остановится или проскочит мимо?» Николай стал посреди дороги лицом к машине, опустил ружье на землю, чтобы не отпугнуть едущих, и широко раскрылил руки. «Могут и проскочить — большак достаточно широк. Тогда — амба. Глупо все, глупо… Люди гибнут на войне, а я…»
Машина вильнула в сторону, объезжая его, и в этот момент лошади выскочили на большак. «Проехала…» Николай поднял ружье и побежал к обочине, чтобы залечь там. Но вдруг скрипнули тормоза, машина пошла юзом и, скользнув, как на полозьях, остановилась поперек дороги. Остановили лошадей и возницы.
Из машины выпрыгнули Светлана и Баских. Подбежав к Николаю, Светлана обхватила его руками, прижалась. А он стоял безучастный, со взмокшим от нервного напряжения лицом и только следил глазами за своими преследователями. Передний возница начал уже было разворачивать, но вовремя подоспевший Баских взял лошадь под уздцы.
— Здорово, мужики! Куда это собрались среди ночи?
— На охоту, — пробасил вожак, стараясь придать голосу беспечность.
Николай сразу узнал этот голос. Он принадлежал бородачу.
— По какому зверю?
— Вестимо, по какому. По зайцу.
— Крупноватого зайца выбрал, сволочь, — прохрипел Николай.
Из задних саней вылетел какой-то небольшой темный предмет и провалился в снег.
— Гриша! — окликнул Баских шофера. — Видел?
— А как же!
Из машины выскочили еще двое: шофер и с ружьем наперевес Иустин Ксенофонтович.
Шофер полез в снег, долго топтался в нем, шарил и наконец довольно свистнул. В руках у него был обрез. Иустин же Ксенофонтович, покопавшись в соломе передних саней, извлек из нее двустволку. Подержав ее в руках и оценив по достоинству, сказал в похвальбу мужику:
— Хорош хозяин, ладно ружьишко содержишь. — Открыл патронник, достал патроны. — И стрелок, видать, отменный — на зайца с пулями идешь. Я вот дробью, и то не всегда попадаю.
Молчал бородатый детина, только глаза его люто поблескивали из-под нависших бровей, как у пойманного зверя.
Баских поискал оружие во вторых санях и не нашел. Но шворень обнаружил увесистый — быка можно оглоушить.
— Все плачетесь, идолово семя, что зря вас обидели, а как были волками, так и остались, — с неприкрытой враждебностью сказал он.
— Нечего нам страху нагонять, начальник. — Бородатый вызывающе потянулся к передку саней. — Не таковские мы, чтобы испужалися. Все видывали. Как скот какой гнали нас сюда… — пустился жалобить он. — Да вот выдюжили, отстояли жизню свою. На голом месте да при морозе лютом. Тебя бы сюда в те года — какую песню запел бы.