«Ах, вот оно что! Затевается очередная катавасия, только теперь уже на высшем уровне», — решил Николай, но, вместо того чтобы ответить дипломатично, сказал как отрезал:
— Не терплю публичных исповедей, тем более ежели не грешен. Да и товарищам, думаю, неинтересно присутствовать, когда копаются в грязном белье.
Сухие губы Славянинова тронула ядовитая ухмылка. И слова его прозвучали ядовито:
— Это уж как водится. Праведники обычно считают себя грешниками, а грешники… Грешники всегда изображают из себя святых.
Домой Балатьев ушел с тяжелым сердцем. Славянинов произвел на него неприятное впечатление. Груб, бестактен, властен. Такими бывают люди, которые долго ожидали выдвижения, считая, что используют их не по возможностям, и, добившись руководящего поста уже в перезрелом возрасте, всеми способами начинают вымещать на других злость, накопившуюся за годы бесплодных мечтаний о карьере.
Светлане об этой встрече он решил ничего не рассказывать.
Между тем Славянинов рьяно взялся за дело. В первую же неделю он составил график работы цехов и организовал круглосуточную диспетчерскую службу. Теперь завод ни на минуту не оставался без оперативного руководства. Чуть где замешкались — тотчас следовал звонок диспетчера: почему? кто виноват? чем помочь? И руководители завода отныне имели перед глазами полную картину положения дел в цехах, и начальникам цехов стало неизмеримо легче — они точно знали, куда обратиться за оперативной помощью. Именно диспетчеры помогли Балатьеву создать запас известняка на шихтовом дворе и оградить работу цеха от капризов погоды.
Щепетильную личную тему Славянинов в разговорах с Балатьевым больше не затрагивал, а заходя в цех, общался главным образом с Дранниковым или, на худой конец, с Акимом Ивановичем. Однако это не помешало Балатьеву оценить главного инженера как опытного, решительного и делового человека.
А вот Славянинов не оценил Балатьева. Мешало тому и предвзятое к нему отношение, возникшее с самых первых минут знакомства, а то и до знакомства, и крохановское науськивание, и независимый характер начальника цеха. Притом Славянинов, огнеупорщик по специальности, в тонкостях сталеварения не разбирался и роли Балатьева в улучшении работы цеха установить не мог. Главный инженер воспринимал мартеновский цех таким, каким застал, а каким он был — знать не знал и узнавать не собирался. И вообще Славянинов игнорировал Балатьева как человека, обреченного на снятие. Это стало ясно ему еще в Свердловске.
Подгаенок постигал круг своих обязанностей с трудом. В транспортном цехе «Криворожстали» было около ста паровозов, специальные службы тяги и движения, десятки километров заводских путей, он привык к напряженной, но хорошо организованной работе, работе, которая требует полной отдачи и дает полное удовлетворение. А здесь он чувствовал себя ненужным, и ему все казалось, что зря ест хлеб.
Иногда он заходил к Балатьеву, в котором почуял родственную душу. Они толковали о фронтовых делах, об успехах и неуспехах наших войск — неуспехов, к сожалению, было больше, — а вот личного, сокровенного не касались. Подгаенок старался не бередить себя тяжелыми воспоминаниями, а Балатьеву нечем было похвалиться и не на что пожаловаться: жизнь его последнее время протекала относительно спокойно — никаких неполадок в цехе, никаких осложнений с Крохановым.
Но вот однажды утренний сон его нарушил телефонный звонок.
— Николай Сергеевич, — услышал непривычно вежливый басок Кроханова, — есть небольшая просьба. По главку не хватает к месячному плану каких-то пустяков, нас просят дописать пятьсот тонн. Они там скроят план, а мы потом отрегулируем.
Хитрый жук Кроханов. Знает, что грубостью, нажимом Балатьева не возьмешь, а дипломатично, с этакой елейной интонацией в голосе подкатиться можно. И не ошибся.
— Ладно, — ответил Балатьев, спросонок даже не помешкав.
— Тебе сейчас занесут на подпись технический отчет. Задержись дома.
Такая поспешность сразу отрезвила Николая. Что значит дописать? Да попросту приписать. Такими делами он никогда не занимался и заниматься не собирается. Его начальник в Донбассе Стругальцев, когда заваливался план, совершенно спокойно выполнял его на бумаге — приписывал, а в том месяце, когда план перевыполнялся, показывал соответственно меньше и гасил долг. Но за спиной Стругальцева стоял директор, который не только смотрел на эти грешки сквозь пальцы, не только прикрывал их, но и навязывал. На Кроханова же положиться нельзя. В случае чего он спихнет сей грех на начальника цеха, не колеблясь предаст.
Когда пришла рассыльная, Николай отправил ее обратно, не заглянув в отчет даже из любопытства.
Однако на этом дело не кончилось. Как только Балатьев появился у проходной и по привычке показал свой пропуск вахтеру, исправный служака загородил ему дорогу и передал требование главного инженера немедленно, не заходя в цех, явиться в заводоуправление.
Не подняв глаз от каких-то бумаг, Славянинов молча кивнул в ответ на приветствие и молча, еле приметным движением руки предложил сесть.
Балатьеву не приходилось бывать в этом всегда пустовавшем кабинете, и он сразу обратил внимание, что и размеры его меньше директорского, и обставлен он беднее. Даже вместо традиционных кресел перед столом стояли обычные ширпотребские стулья. Невольно возникла мысль, что сделал это Кроханов преднамеренно, ради того, чтобы все, кто заходил сюда, чувствовали разницу в рангах заводских руководителей.
Только покончив с бумагами и сняв очки, которыми пользовался при чтении, Славянинов сказал, тускло взглянув на Балатьева:
— Если помните, Николай Сергеевич, вы отказались от публичной исповеди. Предоставляю вам возможность сделать это с глазу на глаз. Слушаю вас.
Балатьев ожидал разговора о цеховых делах, об отчете, а тут вдруг такая неожиданность. Обдумывая наиболее приемлемую форму ответа, разыграл недоумение:
— Вы, собственно, о чем?
— Ах, не помните! — Славянинов язвительно сощурился. — Почему вы так бесчеловечно поступили с женой?
— Уличил в неверности, порвал отношения, уехал, — в телеграфном стиле доложил Балатьев.
— У наркома информация другая. К тому же, увы, в неверности жен зачастую бывают виноваты мужья.
Скользнув взглядом по незавидной стати Славянинова, по бесцветному, прорезанному преждевременными складками лицу, Балатьев подумал, что если от такого сухаря уйдет жена, то обвинить ее будет трудно. Как ни мимолетен был этот взгляд, Славянинов уловил его и, по-видимому, понял. Иначе не сказал бы:
— Я не о внешних данных… Я о поведении.
Такая проницательность удивила Балатьева, и он заговорил, уже взвешивая слова:
— О том, Бронислав Северьянович, как тяжел был для меня этот удар, можно судить хотя бы по тому, что я забился в дыру, куда ни один здравомыслящий человек в мирное время не поехал бы.
— Ваш поступок допускает и другое толкование, — возразил Славянинов, — улепетнуть подальше во избежание скандала.
— Все можно толковать по-разному, в зависимости от желания и вынужденной необходимости.
— Вы ничего больше добавить не можете? — Тон Славянинова был таким, будто перед ним находился подследственный.
— Ничего, кроме того, что я разведен.
Ледяные глаза Славянинова вдруг изменили выражение — потеплели, отразили какие-то душевные колебания, и Николаю показалось, что в нем что-то стронулось. Ан нет. Закончил он словами:
— Ладно, отложим пока это разбирательство.
И все же психологический сдвиг в сознании Славянинова произошел. Он уже совсем в ином, доверительном тоне стал рассказывать Балатьеву, что в Главуралмете сидят очень компетентные люди, что нужно не только требовать помощи от них, но и помогать им, и вот сейчас представляется такой случай. Ему, Балатьеву, надлежит сделать совсем немного: добавить к отчету всего-навсего пятьсот тонн, сущая ерунда. В ближайшие месяцы этот долг покроется, и доброе дело будет сделано — в главке сведут концы с концами. Упираться, осложнять отношения с главком, вступать с ним в конфликт нерезонно — пригодится еще воды напиться.