Касался бы разговор крупного правонарушения или ущемления интересов цеха, Балатьев дал бы Славянинову отпор. Но лезть на рожон, ссориться и с главным инженером, и с главком по такому не столь уж существенному поводу, да еще учитывая, что впереди разбирательство семейных дел, никак не хотелось. И он уступил, согласился подписать отчет при условии, что премия мартеновцам будет начислена только за фактическую выплавку и что никаких незаконных переплат не будет.
Славянинов признательно заулыбался, отчего складки на его лице обозначились еще резче.
Так полюбовно они расстались.
Лиля встретила жениха и невесту словно дорогих гостей. Как расцвела в радостной улыбке при их появлении, так и не погасила ее до конца короткой и весьма прозаической церемонии. И всячески старалась угодить. Паспорт заполнила каллиграфическим почерком, на штамп подышала, чтоб получился более четким, и даже патефон запустила с шумановским «Порывом». Свадебного марша это произведение, конечно, заменить не могло, к тому же стертая пластинка звучала хрипло, однако музыка придала знаменательному моменту некую торжественность.
Чтобы еще как-то скрасить сухую официальность обстановки, Лиля соединила руки супругов, сжала их своими руками.
— А теперь поцелуйтесь.
Когда новобрачные с превеликим удовольствием выполнили скромное, но необычное для этой церемонии требование, Лиля от избытка чувств тоже поцеловала их: Светлану — в губы, Николая — в щеку.
На улицу молодожены вышли растроганные серьезностью события и умиленные душевной теплотой Лили.
— Хороший она человек, — сказал Николай, когда, держась за руки, зашагали по скользкому дощатому тротуару.
— Очень! — с жаром подхватила Светлана. — Все хорошие люди радуются чужим радостям.
Шли оскальзываясь, сталкиваясь. Николай всякий раз подхватывал Светлану, чтобы не упала.
Перешучивались:
— Брякнемся — смеху будет…
— Смеяться-то некому — на улице пусто.
— Сами посмеемся. Летуны, на ногах не держимся. С чего бы?
— Оттого что нам радостно, оттого что не контролируем себя.
Николай помог Светлане сойти с довольно высокого дощатого настила, обхватил обеими руками, сильно прижал к себе и, чуть отстранив, взглянул вопрошающе.
— Скажи откровенно: не жалеешь, что кончилась твоя беззаботная девичья жизнь?
— Беззаботной жизни у меня не было, — ответила Светлана после секундной заминки. — А девичья… У нас с тобой есть подпольный стаж, который, к сожалению, даже при наличии знакомства в загсе не засчитывается. — И вдруг проникновенно, лирически: — Знаешь, Коля, стыдно признаться, но я изменила точку зрения на эту бумажку. Ты мне еще роднее стал.
Пошел снежок, вялый, тихий, неохотный, и все же дорогу сразу убелило. Светлана принялась ловить снежинки губами, но они не давались, тут же таяли, оставляя мокрый след.
Прилюдно поцеловавшись у заводоуправления, расстались. Светлана пошла в приемную, Николай направился в цех.
Скромно отметили супруги этот знаменательный день. Посидели с родителями за неприхотливым ужином, распили бутылку кроваво-красного цимлянского шипучего, дожидавшегося своего времени бог знает с каких времен, послушали безрадостное своей неопределенностью вечернее сообщение Совинформбюро, и на том празднество завершилось.
Дома они долго сидели обнявшись и мечтали о том времени, когда кончится война и они уедут из Чермыза, и куда-то далеко, возможно в те края, откуда приехал Николай. Светлане хотелось, чтоб город, где придется жить, был расположен у воды — очень уж привыкла она к пруду.
— Тогда поедем в Мариуполь. Город хороший, завод большой и море.
— Море… — Светлана, как ребенок, с перехватом вздохнула. — Я еще никогда не видела моря… Только родители рассказывают, когда вспоминают Одессу. Все собирались съездить туда, пройтись по садику у оперного театра, где встретились, «Пале-рояль» называется. Правда, красиво? А на Земской улице, где жила мама, был кинотеатр «Бомонд». И еще была неподалеку гимназия Баленде-Болю, потом она стала школой № 39, мама в ней год проучилась. Десятый класс закончила.
Мало-помалу перешли к воспоминаниям и признаниям.
— Ты сразу мне понравился, — говорила Светлана. — Вошел — как из книги вычитанный. Такой вымечтанный…
— Приукрашиваешь, дитя, — пресек Николай это стремление Светланы романтизировать его. — Сухой, колючий, невоздержанный. А вот мне бросились в глаза… твои глаза. Вода незамутненная. В них без конца хотелось смотреть. И большие-большие. Вообще больших глаз я не люблю. Они часто выразительны, но редко бывают умными. В твоих же я увидел ум и такую осязаемую теплоту… А в том состоянии, в каком я находился…
— А помнишь, как мы прощались, когда ты собрался на фронт?
— Еще как! Поцеловал, а губы мертвые. И охлаждающая фраза: «Мы слишком далеко зашли…»
— Зато потом у дома… Вот когда меня обожгло… Первый-первый раз. И как! Задохнулась!
— А когда ты поняла, что полюбила?
— Когда… утонул… А ты полюбить меня не спешил.
— Ты же не тонула…
— А сколько я пережила, пока мчались тебе на выручку. Успеем — не успеем, найдем — не найдем… Да еще при моем воображении…
— Ты тогда спасла мне жизнь.
— А ты даже спасибо не сказал.
— За жизнь платят не словами благодарности, хорошая моя, а всей жизнью.
У них уже было прошлое, короткое, но бурное, было радостное и тревожное настоящее, и верилось, что впереди ожидает пусть и трудное, беспокойное, но счастливое будущее.
Однако до счастливого будущего было еще далеко. Николая не оставляло ощущение, будто он попал в топкое болото. Вытащил одну ногу — увязла другая, а теперь увязли обе ноги, и его неудержимо тянет на дно. Висела над ним и вероятная кара за приписку, и реально назревающая за семейный разлад. А тут еще новая напасть, и опять с неожиданной стороны.
…Николай стоял у печи с Суровым, помогая ему расколдовать заколдованную плавку — снизить содержание в ней фосфора. Для этого нужно было скачать как можно больше шлака. Густой и вязкий, он сходил неохотно, плохо отделялся от металла, иногда увлекая его с собой, о чем свидетельствовали вылетавшие из струи шлака искры, похожие на бенгальский огонь, только еще более яркие и звездчатые. Потом принялись заводить новый шлак. Плавка затянулась, и Николаю уже надоело подходить к телефону и отвечать на назойливые вопросы диспетчера. То — почему печь вышла из графика, то — кто виноват? И раза три подряд — когда выпустите? В мирное время без особой возни и угрызений совести выпустили бы марку «ноль» и не мучили б печь столько времени. А сейчас хочешь не хочешь, можешь не можешь, а доведи плавку до ума, свари оборонный металл.
Наконец-таки откованная лепешка изогнулась, не дав трещины, — это свидетельствовало о том, что фосфор удалось снизить до нормы, — металл стал пластичным, и плавку выпустили. Самое как раз под конец смены.
Появился Дранников. Не осмотрев печей, что уже само по себе являлось дурным предзнаменованием, прямехонько направился к начальнику.
— Дело дрянь, — сказал он доверительно, отводя Балатьева в сторону. — Вам известно, что Клавдия Заворыкина уже восемнадцать дней как не выходит на работу?
— Нет.
— А полагалось бы. Плохо, Николай Сергеевич. Начальник обязан знать, работает человек или болтается где-то. Если вы не проявили заботы — это еще куда ни шло, а если прогульщицу прошляпили, тут уж, знаете, по головке не погладят.
— Полагаете, прогуливает?
— В отпуск вы ее отпустили? Нет. Бюллетень приносила? Нет. Что же остается? Ясное дело, прогуливает.
Дранников дал Балатьеву время поразмыслить и, не услышав ничего в ответ, заговорил снова:
— Положение у вас, Николай Сергеевич… Направо пойдешь, налево пойдешь… Вскроется, что она прогульщица, а вы внимания не обращали столько дней, взыскание вам обеспечено, и, может статься, будет оно последним. Покроете — еще хуже: суд. По законам военного времени это как минимум штрафной батальон, а оттуда мало кто возвращается. Но если покроете, может, и проскочит. Охотников доносить на вас, мне кажется, не найдется. Попытайтесь…