— Во сколько ценишь?
— Семь тысяч — и ни копейки меньше, — решительно заявила хозяйка «коверикота», увидев, что товар приглянулся.
— А остальные три?
— Деньгами.
Что ж, деньги тоже пригодятся. Съездит в Пермь — там на толкучке все идет за деньги.
— А колечко не отдашь? — Длинноносая бросает въедливый глаз на толстое обручальное кольцо.
Горожанка отрицательно водит головой.
— Что муж скажет, когда вернется?
— Ге-ге, милая, что он тебе скажет, коль ребятенка заморишь? — с садистской беспощадностью жалит длинноносая и добавляет: — Да и сколько их оттудова вернется?
Взгляд горожанки заслезился, длинноносая видит это, но понимает по-своему: ребятенка жалеет, а посему можно и поднажать.
— Или хоть пальтецо, — вымогает она. — У меня дочка на выданье, тощенькая, вроде как ты.
Снова получив отказ, длинноносая протягивает ладонь, чтобы закрепить сделку — ударить по рукам, но горожанка этого жеста не понимает.
— Так — дак так, — снисходительно цедит длинноносая. — Сворачивай свою лавочку.
Горожанка аккуратно кладет сукно в кошелку, прикрывает его шевиотом, как бы давая понять, что шевиот ничто по сравнению с «коверикотом».
— Пойдемте посмотрю козу, — говорит она, беря в руки кошелку.
— Не пойдем, а поедем, у меня розвальни. — Длинноносая показывает туда, где у церковной ограды стоят несколько упряжек с санями. — Недалече отселева. Верстов десять, можа.
— А оттуда как?
— Осподи, хворостинку дам — пригонишь.
Глухая тревога проснулась в сердце Николая раньше, чем понял почему. Длинный, до земли, тулуп, розвальни, «десять верстов»… В памяти вдруг ярко встала та ночь, когда, одетые вот в такие же тулупы, в таких же розвальнях, гнались за ним мужики. И он последовал за женщинами, еще не зная, что сделает, но убежденный в том, что какие-то меры предпринять необходимо.
Длинноносая быстро шла впереди, женщина в растоптанных валенках старалась не отстать.
— Товарищ! Гражданка! — догоняя, окликнул ее Николай.
Оглянулась. На лице недовольство. Ей сейчас ни до чего решительно не было дела, кроме козы, которую так выгодно сторговала.
— За поселок не ездите ни в коем случае! — скороговоркой выпалил Николай. Когда женщина остановилась, объяснил: — Там бандитское гнездо, высланные живут. Сам недавно чуть не погиб, еле выскочил.
Женщина растерялась. Соблазн был велик, но опасность стать жертвой негодяев всполошила ее.
— Что же делать, что делать?.. — пробормотала она потерянно. — Сынишке очень нужно молоко. Именно козье. Легкие у него…
— Потребуйте, чтоб привезла козу к вам на дом. — Увидев, что женщина все еще колеблется, Николай процедил сквозь зубы: — Я вас не пущу! Там за одно кольцо задавят, а при вас отрезы и деньги.
Горожанка все еще следовала за длинноносой, но уже нерешительно. Шел и Николай, полный готовности предотвратить опасность, а то беду, вплоть до того, что поедет с ней, если не удастся отговорить.
Умостившись в санях и приготовив место для горожанки, длинноносая небрежно поманила ее рукой — а ну-ка порасторопнее.
Николай остановился неподалеку. Слов он не слышал, но по выражению лиц и жестикуляции понял, что разговор был крутой.
— Эй ты, в тулупе! — не удержался, гаркнул он. — А ну-ка отстань! Нашабашничалась — и отваливай подобру-поздорову.
Брызнув слюняво «Сукин ты сын!» — длинноносая яростно хлестнула кнутом лошадь, и та с места взяла рысью.
Горожанка нагнала Николая уже за пределами базара.
— Как мне вас благодарить? Чем? Этой злодейке действительно нужен не отрез, а вот такая дурочка, как я… Вы бы видели ее глазищи, когда я предложила ваш вариант…
…Заворушка встретила начальника без всякого удивления, словно ждала его, но и радости не выказала. Ежели до женитьбы не клюнул на приманку, то теперь и вовсе не жди, что удастся обворожить.
Повесив полушубок в сенях на вешалку и не сняв валенок — слишком много чести, — Николай прошел в горницу, оставляя влажные следы на чистом крашеном полу, и, усевшись на стул, принял нарочито вольную позу.
Все же инстинкт самосохранения у Заворушки сработал. Пока Николай осматривал горницу, две стены которой украшали самодельные, расписанные по ткани «ковры» — на одном из них, над огромной кроватью о пяти, пирамидой, подушках с розовыми бантами, плавали лебедь с лебедушкой, на другом нежились на солнышке большерогий олень с оленихой, — а третью почти полностью закрывал объемистый буфет, больше заполненный гипсовыми кошками, мопсами, кроликами, коробочками, оклеенными ракушками, чем посудой, Заворушка успела сменить кофточку на белоснежный, тонкой шерсти свитер, плотно облегавший полноватую, но ладную стать, и появилась со снедью. Разложив на столе тарелки с холодным картофелем, солеными огурцами и хлебушком, достала из буфета графин с какой-то настойкой, поставила две стопки.
Все это делалось с безмятежно спокойным видом, и Николай решил, что конечно же его газогенераторщица на бюллетене, только по беспечности своей поленилась сообщить об этом табельщице.
— Ежевичная, — наполняя до краев стопки, объяснила Заворушка природу иссиня-черного цвета снадобья. Подняв свою стопку, молвила, блеснув очами: — Со свиданьицем, Николай Сергеевич. — Одним глотком выпив стопку, утерла ладонью как подмалеванные румяно-вишневые губы.
Николай намеревался прежде всего выяснить у Заворыкиной, почему не ходит на работу, но желание выпить чего-то крепкого, возникшее на базаре, не только не пропало, а усилилось. Он взял стопку, подчеркнуто произнес: «За здравьице!» — и, только когда проглотил, понял, что ежевика настояна на чистом спирте. Схватил огурец, быстро-быстро, по-заячьи захрустел им.
— А зачем человеку желать то, чего у него в достатке? — светясь белью зубов, с игривой интонацией проворковала Заворушка, ответив тем самым на вопрос, который тот намеревался задать.
Кусок огурца застрял у Николая в горле, он едва проглотил его.
— Так какого же черта ты на работу не являешься?!
— Ой, матка-свет! — воркующе произнесла Заворушка. Послюнявив пальцы, поправила мысики прямых волос на пухлых, яблочками, щеках. — И откуда, дорогой гостьюшка, столько злости с собой принесли?
— С базара!
Такой ответ мог обескуражить кого угодно, только не Клаву Заворыкину. Вместо того чтобы удивиться, спросить что, да как, да почему — а это сделал бы любой другой на ее месте, — она воспользовалась возможностью обратить внимание на свои прелести.
— С базара? Я тоже там была, видите, какую обновку купила. — Поднялась во весь рост, натянула на бедра свитер. — Ну как? Правда подходяще? Форсисто?
Нахальство, искусно подделанное под непосредственность, ввело Николая в заблуждение. «Ясное дело — на бюллетене, только разыгрывает», — решил он, но сказал строго:
— Тебе больше пойдет брезентовая спецовка — мазут в печи лить.
Работа эта была самой грязной в цехе, и посылали на нее обычно в наказание за какие-нибудь провинности. Заворушка приняла намек невозмутимо, даже ухом не повела, будто никакой вины за собой не чувствовала, и снова наполнила стопки.
Николай к зелью больше не притронулся.
— Ладно, давай по-серьезному, — сказал примирительно, не сводя между тем с Заворушки придирчивого взгляда. — Почему бюллетень не сдаешь?
— Какой бюллетень? Да не больная я! Замаялась просто, отдохнуть надобно.
Ошарашенный этим заявлением, Николай не сдержался, рявкнул:
— Ну и стерва ты!
Безмятежное выражение как сдуло с лица Заворушки. Полоснула по пришельцу своими бесстыжими глазами.
— А нельзя ли полегче на поворотах, Николай Сергеич? Я ведь могу послать вас… на то, чего у меня самой нету…
Николаю стало ясно, что Заворушку ни крепким словом не прошибешь, ни угрозами не испугаешь. Из крутого теста слеплена и жарко запечена. Решил изменить подход, заняться воспитанием.
— Слушай, Клава, ты одета, обута, сидишь в тепле и достатке, здоровьем не обижена, и вместо того чтобы честно трудиться, шатаешься по базару, обновы почти что задарма приобретаешь. Ты хоть подумала, каково тем матерям, которые последнее с себя продают, чтобы чем-то набить животы голодным детям? Дай им твою работу — руками ухватятся. А они ведь лучше тебя.