— У Коли не может быть таких глаз, — сотрясаясь от смеха, вступилась за зятя Клементина Павловна.
— Слышу — смолк Кроханов на полуфразе, — продолжала Светлана, — почуял опасность. И вся проповедь — вверх тормашками, а точнее — ему в рожу!
Константин Егорович погрозил дочери пальцем.
— Притормози себя.
Но Светлану уже было не остановить.
— А потом… Все разбрелись, я одна осталась, ну и Кроханов в кабинете. Оттуда ни звука, и я притаилась как мышь. Даже заглянуть побоялась. Но потом все-таки зашла — секретарь ведь. Вижу — Андрианчик в столбняке. Сидит обмякший, и, верьте не верьте, в глазах вот такие, — Светлана приложила большой палец к указательному, выставив его кончик, — да, да, вот такие крокодиловы слезы. Я ему воды — не пьет, я ему «аверьяновки» — головой вертит, насилу в рот влила, «хворточку» открыла — даже носом не потянул. Ну, думаю, хана пришла. Что делать? Схватила за плечи да как затрясу! Еле-еле в чувство привела.
Эта сцена вызвала новый взрыв смеха. Не засмеялась только Клементина Павловна.
— Ох, несдобровать теперь тебе, дочка, — умудренно сказала она.
— Почему?
— Что таким его видела. Люди не терпят свидетелей своего позора.
Светлана посмотрела откровенно восхищенным взглядом на мужа.
— Меня Коля защитит.
И подумал Николай, что самой большой наградой за выигранное сражение является не торжество победы, а вот такой взгляд любимой женщины.
Внеочередное бюро райкома партии Баских пришлось отменить. Кроханов заболел, из дому не выходил, а разбирать проступок заочно не полагалось по уставу. Хотя Баских был уверен, что болезнь у директора дипломатическая, ничего поделать не мог. Врача не переспоришь, не переубедишь, тем более если он покрывает Кроханова. По телефону Кроханов разговаривал приглохшим голосом, будто находился при смерти, хотя таким же тихим голосом он отдал распоряжение, которое вскоре наделало много шума.
Что побудило директора провести это мероприятие — избыток ли досуга, когда рождаются светлые «идеи», излишек ли спиртного, придававшего смелость для их осуществления, или надежда заработать авторитет у областных организаций, осталось неизвестно, но в один далеко не прекрасный день на заводе была проведена операция «шерсть». Кроханов продумал ее во всех деталях.
— Голодное животное всеми силами прет к корму, и тогда с ним не сладить, а сытое становится ленивым и послушным, — наставлял он начальника охраны. — Пусть они нажрутся последний раз коры до отвала — и приступайте.
Начальник охраны так и сделал. Когда бараны и овцы честно проторчали от гудка до гудка на дроворазделке, обгладывая кору, их без особого труда согнали в специально сделанную ограду у заводских ворот и начали стричь. Вот такие голыши, выпускаемые по одному, ощутив всю силу уральского мороза, мчались на рысях по улицам поселка с прижатыми ушами и выпученными глазами, поражая прохожих стремительностью бега и легкомысленным летним видом.
Собрав изрядное количество мешков с шерстью, стригали сдали ее на пункт, где принимались теплые вещи для армии.
Кроханов торжествовал. До наступления весны нашествия баранов и овец можно было не ждать, но самое главное — стала реальной вожделенная мечта занять в области почетное место хотя бы по сдаче шерсти.
На следующий день многие хозяева оголенных животных потребовали компенсацию за нанесенный ущерб — нет, не за шерсть (ее все согласились отдать безвозмездно, даже самые прижимистые), а за прокорм — голых животных на улицу не выпустишь, предстояло кормить их дома.
Требование это было столь же мало юридически обосновано, как и произвол, допущенный со стрижкой, но Кроханов пошел на мировую и погасил назревающий скандал, отдав распоряжение «выдать потерпевшим хозяевам для прокорма сено с конного двора». Благо, сена было в избытке, поскольку лошадей с введением мотовозов в мартеновском цехе значительно поубавилось.
Но разъяренного директорским самоуправством Баских утихомирить не удалось. Он устроил Кроханову такой нагоняй по телефону, что, будь тот действительно болен, не исключено — отдал бы богу душу. Из этого нагоняя можно было сделать непреложный вывод: на очередном бюро райкома встанет вопрос о снятии Кроханова с занимаемого поста.
Однако ни внеочередного бюро райкома, ни даже очередного Баских провести не удалось. Его призвали в армию. Единственно, что он успел сделать, — это написать письмо наркому с объективным изложением сложившейся на заводе обстановки. Вопрос он ставил ребром: Балатьев и Кроханов на одном предприятии работать не могут, и если нет возможности снять сейчас недостойного директора, то нужно перевести в другое место Балатьева и тем самым оградить его от интриг и козней.
Дважды прочитав письмо, короткое, но убедительное — так, во всяком случае, показалось Баских, — он запечатал конверт сургучной печатью и отправил секретной почтой.
Попрощавшись с сотрудниками аппарата райкома — на все прочее времени не хватило, — Баских сел в одну из грузовых машин колонны, вывозившей металл, и отбыл в Пермь.
В тот же день Кроханов выздоровел. Так же срочно, как заболел.
Всю неделю, покуда его не было, очные оперативки проводил Бронислав Северьянович Славянинов. Толково проводил, без лишних разглагольствований, не отвлекаясь на ненужное, конкретно и коротко: вопрос — ответ, замечание, если оно вызывалось необходимостью. Не забывал отметить хорошую работу, упрекнуть за посредственную, именно упрекнуть, а не разнести.
Приступив к своим обязанностям, Кроханов, дабы не выглядеть в глазах людей хуже главного инженера, тоже стал проводить оперативки в деловом стиле. Но, желая отличиться от него, поразить чем-то своим, неожиданным, объявил соревнование между цехами на сдачу теплых вещей для Красной Армии и ежедневно проверял результаты.
О Балатьеве он словно забыл, да и повода для придирок к нему не было. Печи шли как нельзя лучше, люди работали отменно, что называется — не щадя живота своего, график соблюдался неукоснительно.
А вот Дранников стал проявлять к Балатьеву прямо-таки дружеское расположение. Балатьева и радовало это, и настораживало. С чего бы, да еще так открыто? Неужели потому, что предугадал исход борьбы между директором и начальником цеха и счел полезным для себя наладить отношения с потенциальным победителем? Но думать так почему-то не хотелось, решил, что скорее всего Дранников бескорыстно пошел на сближение с ним — потянулся, как тянулись многие другие подчиненные, из уважения, из симпатии.
Впрочем, тянулись к Балатьеву не только подчиненные. Стоило ему усесться за столик в столовой, как тотчас вокруг него собирались люди. Тут и Иустин Ксенофонтович Чечулин, и эвакуированные инженеры. Наиболее теплые отношения установились у Балатьева с Подгаенком и Шереметом. Были они примерно одинакового делового темперамента, одинакового размаха и одинаково страдали оттого, что работали не в полную силу. Сближала их и принадлежность к одним местам. До войны они вряд ли посчитали бы себя земляками — все из разных городов, — а сейчас именно отторженность этих мест роднила их. И какую острую радость испытали они, когда после тусклых сводок Информбюро обрадовало вестью о двух победах подряд: гитлеровцы выбиты из Тихвина и Ельца.
До сих пор Балатьеву никак не удавалось вытащить Шеремета на шихтовый двор, где нужен был квалифицированный технический совет. Полуголодные обеды и свирепые морозы удерживали того от прогулок под открытым небом. Но когда на душе посветлело, тут уж и голод не в голод и холод не в холод.
Загодя, еще в помещении растерев уши и руки, чтобы не обморозить, Шеремет смело зашагал рядом с Балатьевым, на ходу выслушивая его.
Проблема, которую предстояло решить, была не из простых. Последнее время пермский завод все чаще вместо тяжеловесного лома стал направлять на завод тонкую путаную стружку. Весила она мало, а места занимала пропасть. Взвесят машину с таким стогом, а в ней от силы полтонны. Разгружать стружку труда не составляло — откидывали борта машины, набрасывали трос и тянули его другой машиной. А вот растаскивать эти тонкие длинные спирали и грузить в мульды было сущим мучением.