Пригрозил — и вышел удовлетворенный: что-то вроде испуга отразило лицо Кроханова.
Целиком ушедший в свои думы, Николай не сразу ощутил ледяное дыхание зимней ночи, не сразу обратил внимание, что все идущие с завода после смены не растекались, как обычно, кто куда, а торопливо сворачивали на базарную площадь, к тому единственному в поселке уличному репродуктору, у которого впервые собрались толпой в лихое июньское воскресенье.
— Сейчас повторять будут! — донеслось до его слуха.
Николай схватил за руку паренька в распахнутом полушубке, мчавшегося как на пожар.
— Что повторять?
— Фрицев под Москвой долбанули! — вырываясь, ответил паренек и со всех ног понесся дальше.
На площадь, несмотря на сильнющий мороз, отовсюду бежал народ. Вокруг счастливцев, оказавшихся здесь во время передачи сводки Совинформбюро, группами стояли припоздавшие и с жадностью слушали вольный пересказ о разгроме немецких войск под Москвой. Цифры перевирались почем зря, и в этом не было ничего удивительного: слишком много их называлось. Одни говорили о семистах подбитых танках, другие утверждали, что их полторы тысячи, а число убитых гитлеровцев колебалось от пятисот до пятидесяти тысяч. Но основной факт оставался непреложным: немцы под Москвой разбиты и отброшены, и это радовало несказанно.
Пытаясь отыскать наиболее толкового пересказчика, Николай протискивался от группы к группе, жадно ловя осколки разговоров.
— Главное сделано: хребет у немцев хрястнул!
— К весне, пожалуй, прикончим.
— Ишь разохотился — к весне! Хоть бы к осени.
— Иван — он как воюет? Поначалу вразвалочку, вприкидочку, а разозлят вконец — тут ему удержу нет!
— Что-то долгонько Иван прикидывал…
— Лиха беда начало. А понесло — теперь не остановишь!
Народ все подваливал и подваливал, на ходу возбужденно перебрасываясь фразами, строя прогнозы. От множества голосов стоял невообразимый гул.
Давно не испытанное чувство невыразимого торжества охватило все существо Николая. Наконец-таки! Дождались! И это не просто выигранное сражение, это несомненно переломный этап. И в военных действиях, и в психологии людей. Ишь как звонки голоса, каким светом озарены лица! Разве личная радость, радость за себя, бывает такой сильной, восторженной, бьющей через край, как эта общечеловеческая радость первой крупной победы? А когда она подогрета еще чувством сопричастности, сознанием того, что и тобой в это событие внесена лепта, пусть небольшая, но собственная, личная, ей и вовсе нет предела.
Вдруг чей-то густой, сильный голос затянул:
— «Пусть ярость благородная…»
Песню подхватили другие голоса, и над ликующим поселком понеслось: «…Идет война народная, священная война!»
После утомительной дороги сначала до Перми в кузове грузовика, который безбожно подбрасывало на ухабах, а затем в переполненном эвакуированными вагоне, где пришлось простоять в проходе весь путь от Перми, скромный номер в свердловской гостинице «Большой Урал» показался Николаю раем. Он зажег люстру, настольную лампу и сразу повеселел. По сравнению с тусклым, вполнакала поселковым освещением этот свет был непривычно ярким и действовал бодряще. Впрочем, кроме как свету и уюту, радоваться пока было нечему. В Главуралмете, где он побывал час назад, только и удалось узнать, что ему заказан номер.
Тщательно осмотрев свою одежду — не набрался ли насекомых — и не найдя ничего подозрительного, стал под душ и стоял, ощущая приятную упругость водяных струй, до тех пор, пока не занемела кожа на плечах. Потом пожевал хлеба с вяленой рыбой, которую Светлана сунула в чемодан, запил еду водой из крана и с наслаждением вытянулся на кровати. Но даже крайняя усталость не сморила его — верх взяла привычка военного времени не засыпать, прежде чем не прослушает вечернюю сводку с фронтов. И вот наконец: «…наши войска, ведя ожесточенные бои с противником, продолжали продвигаться вперед и заняли Клин, Ясную Поляну южнее Тулы, Дедилово и Богородицк юго-восточнее Тулы». Это значило, что славному городу оружейников Туле уже не угрожает опасность. Тула, Ясная Поляна… Эти места он знал. В пригороде Тулы, на Косогорском металлургическом заводе, работал его друг детства Алексей Житков. Навещая его, непременно заглядывал в Ясную Поляну — там рукой подать. За полтора часа прогулочным шагом доходили. Так вот, оказывается, как близко подобрался враг к Туле! А что осталось от Ясной Поляны, этой святыни человечества? Наверное, одни кирпичи да пепел. Мир до сих пор не знал вандализма, подобного гитлеровскому. Выкалывать глаза военнопленным, сжигать дома вместе с людьми, на глазах у матери скопом насиловать девочку-подростка — не массовое ли это безумие?
Проснувшись по привычке ровно в шесть, стремительно вскочил с постели, чтобы идти на завод, но, вспомнив, где находится, снова с удовольствием забрался под одеяло и заснул без обычной в предсонье путаницы мыслей.
Стрелки часов показывали уже половину десятого, когда он поднялся. Наспех побрившись и не успев даже перекусить, заторопился в главк, который размещался рядом с гостиницей в четырехэтажном, красного кирпича здании.
Коридор первого этажа, где находился отдел кадров наркомата, был запружен эвакуированными, получавшими назначения на заводы. Когда Николай попал в эту гущу и услышал, как, обсуждая возможности назначения, люди называли одни и те же заводы — Магнитка, Кузнецкий, Нижнетагильский, Челябинский, «Амурсталь», Петровск-Забайкальский, он, как никогда раньше, ощутил масштабы потерь, понесенных отечественной металлургией, тем более что основную тяжесть снабжения оборонной промышленности металлом несли на себе Магнитогорский и Кузнецкий комбинаты. Остальные были небольшие и маломощные.
Никто здесь не говорил громко, не было видно улыбок, не было слышно смеха. Люди вели себя, как после похорон. Прислушался к разговору, который завели вполголоса двое.
— Тебя что в Комсомольск тянет?
— Жизнь там пока не тронута войной. В продуктах недостатка нет, можно и запасы сделать.
— Чудак ты, право. Япошки-то зашевелились. Попадешь из кулька в рогожку, с одного фронта на другой.
— А ты куда надумал?
— В Магнитку.
— Вот ты настоящий чудак. Там нашего брата столько напихано, что начальники цехов оказались на побегушках. Сменными диспетчерами работают.
Николай протиснулся дальше и, к своему удивлению, увидел одиноко привалившегося к стене Стругальцева, у которого был помощником в Макеевке. Этот уже далеко не молодой человек с крупным лбом и упрямым подбородком, сочетавший в себе задор юности и выдержку зрелости, в любых ситуациях умевший сохранить бодрость духа, сегодня выглядел больным. Даже стекла очков не придавали блеска тусклым глазам.
— Корней Никифорович!
Медленно, словно каждое движение давалось с трудом, Стругальцев повернулся на оклик. Увидев своего бывшего подчиненного, особой радости не выказал.
— A-а, беглец, здравствуй. — И вяло пожал руку.
— Ну вот, Корней Никифорович, и сбудется ваша мечта. Попроситесь на небольшой заводик, будете рыбку ловить…
— Издеваться вздумал. — Голос Стругальцева дрогнул.
— Ничуть. Предупредить хочу, — поторопился загладить свою бестактность Николай, поняв, какую боль причинил этому выжатому до предела человеку, и принялся рассказывать, как, наслышавшись о спокойной жизни на уральских заводах, забился в глухомань и до сих пор пожинает плоды своей доверчивости. На старом маленьком заводе работать, как оказалось, неизмеримо тяжелее, чем на большом. Трудно с запросами века нынешнего хлебать прелести века минувшего.
Стругальцев воспринял эти слова как упрек в свой адрес, но принять его не захотел.
— Ну, знаешь, я-то ни при чем, что ты в такую дыру угодил, — агрессивно пробурчал он.
Не научился Николай сглаживать острые углы, даже когда следовало бы. Сказал что думал:
— В том, что сбежал, Лариса виновата, а в том, что туда сбежал, — вы. Тишь, да гладь, да божья благодать, рыбка, грибы-ягоды…
Можно было обидеться на такой ответ, но у Стругальцева не нашлось сил и на это. Только кивнул с выражением скорби. Решив, что состояние его вызвано не столько усталостью, сколько личными обстоятельствами, Николай осторожно осведомился о семье.