— Не думаю, по всей видимости, действительное производство.
«Странный малый. Ему подбрасываешь удобное объяснение, а он отвергает», — с внутренней усмешкой подумал нарком.
— Если так, то и вы смогли бы сработать на этом уровне.
Ответ Балатьева вновь обескуражил наркома мужественной прямотой:
— Нет, не смог бы.
— Почему?
Балатьев замялся, и нарком стал неровно постукивать карандашом по столу. Время идет, скоро раздастся звонок из ЦК, а он все разбирается с этим инженером.
— Я вел печи на пределе технической мощности, обеспечивавшей длительную эксплуатацию, — наконец вытянул из себя Балатьев, заметив нетерпение наркома. — А сейчас они работают на износ. Ситуация достигла крещендо.
Нарком благосклонно кивнул. Он был сторонником нормальной эксплуатации печей и осуждал искусственные рекорды, поскольку они наносили ущерб оборудованию и опошляли сам принцип соревнования — равенство условий.
— А может, без вас они нашли оптимальный режим? — Нарком силился понять, что же в действительности происходит на заводе.
— Очень сомневаюсь. Я вел печи на пределе возможного.
На улице густо повалил снег, отчего в кабинет сразу заползли сумерки. Нарком включил настольную лампу и, взяв в руки пакет с сургучными печатями, вскрыл его. Письмо секретаря горкома подтверждало правильность сложившегося мнения о молодом инженере. Тот писал, что Балатьев, в отличив от директора, работник инициативный, прогрессивный, технически грамотный, но, поскольку друг с другом они на ножах, кого-то нужно убрать, лучше бы директора. В совете нарком видел некоторый резон, но не внял ему. Освободить директора — значило признать назначение ошибочным, непродуманным, а его и так недавно журили за двух директоров, которые плохо проявили себя при эвакуации. А убрать стоящего работника только потому, что не нравится директору, нелепо. Мало ли кто кому не нравится. Это не аргумент, тем более в военное время.
Нарком бросил письмо в папку, захлопнул ее и заявил тоном, не допускавшим несогласия:
— Поезжайте-ка вы обратно.
— О нет, туда я больше не ездок. — Возражение прозвучало у Балатьева с такой спокойной категоричностью, как будто был вправе распоряжаться собой.
Сквозь желтизну щек у наркома проступила розовинка — грозный предвестник возможной вспышки. Но спросил сдержанно:
— Почему?
— Кроханов и так обвиняет меня в саботаже. А если, вернувшись, я поведу печи на нормальном режиме и производство снизится, это лишь подтвердит его обвинения. Кроме того, мы друг другу противопоказаны.
— Мало ли что кому противопоказано! — взорвался нарком. — При моем балансе времени мне противопоказано тратить время на эту!.. — Не подобрав слова, он ожесточенно ткнул пальцем в папку.
Балатьев знал, каким крутым бывает нарком в гневе, и все же повторил упрямо:
— Не вернусь.
— Тогда — на фронт!
Нарком, случалось, угрожал фронтом, чтобы обуздать строптивых, приструнить зарвавшихся, и это действовало безотказно. Во всяком случае, такая угроза ни у кого не вызывала улыбки. А Балатьев улыбнулся. И не только улыбнулся, но и огорошил фразой:
— Для меня это лучший вариант.
Ответ вывел наркома из себя, и тут он уж дал волю накопившемуся раздражению.
— Скажите пожалуйста — лучший вариант! А для меня?! Я ставлю вопрос перед Главным Командованием отозвать из армии, даже с передовой, всех металлургов, а он тут… а он тут сияет! Сколько лет делали из вас…
Раздался телефонный звонок, резкий, продолжительный. Это был тот самый звонок, которого нарком ждал. Сняв трубку и прикрыв микрофон рукой, сказал Балатьеву:
— Явитесь завтра.
— К вам?
— В отдел кадров.
Балатьев вышел из кабинета, не зная, какое решение вынесет нарком, но довольный тем, что период мучительного бездельничанья теперь так или иначе кончится. Хорошо — если армией, худо — если опять окажется в какой-нибудь глуши.
Скорый поезд Свердловск — Москва отошел с опозданием на четыре часа сорок минут и на ближайшей станции застрял. Людей было немного, причем все без исключения военные. В этом Николай убедился, когда, насидевшись в полном одиночестве в купе мягкого вагона, неторопливо прошел по остальным вагонам до самого хвоста поезда. Пассажирами были в основном солдаты, подлечившиеся в госпиталях и возвращавшиеся в свои воинские части. Это он установил по обрывкам фраз, которые слышал, проходя: «А у нас в госпитале…», «А наш хирург был — золотые руки», «Сестрички — как на подбор», «С голодухи и старуха — молодуха…»
Топили слабо — угля не хватало. Более сносно было в тех вагонах, где пассажиров набралось много и где непрестанно курили. Махорочный дым, густой пеленой висевший в воздухе, создавал иллюзию обжитости и теплоты.
В одном из вагонов шел жаркий спор с проводницей — солдаты требовали открыть туалет, проводница упорствовала, тыкала пальцем в эмалированную дощечку, оповещавшую о том, что на стоянках пользоваться сим заведением воспрещается. Солдаты доказывали, что это правило не для военного времени и не для того случая, когда поезд стоит и черт-те сколько еще простоит, что выходить из вагона им не положено, можно отстать. И действительно, в самый разгар перепалки за окном на перроне поплыли люди, и вагон стал подрагивать на стыках рельсов.
Вернувшись в свой вагон, Николай попросил проводницу отпереть запертое по его просьбе купе.
— У вас открыто, — сказала проводница. — А чтоб не скучно было, я подсадила попутчицу. Красоточка такая, блондинка, волосы до плеч, лицо белое, холеное, глаза… глаза точно не помню.
Привыкший к превратностям судьбы и ко всякого рода неожиданностям, большей частью неприятным, Николай похолодел. А вдруг Лариса? Мало ли где носит ее нелегкая. Только этого не хватало! О чем говорить им, особенно после ее письма наркому?
— У вас же есть свободное купе, — упрекнул он проводницу.
Та отделалась бесцеремонным ответом:
— Мне легче одно купе убирать, чем два.
Николай неохотно подошел к купе, постоял, прислушиваясь, и рывком открыл дверь.
Проводница подшутила над ним. Красоточка блондинка оказалась красавцем грузином средних лет в форме военного летчика. Увидев попутчика, тот радостно заулыбался и сразу стал допытываться, кто он, откуда и куда едет. Убедившись, что имеет дело с человеком компанейским, достал из чемодана флягу со спиртом, твердую копченую колбасу и даже кетовый балык.
Чокнулись за победу, выпили, закусили, и летчик сразу захватил инициативу в разговоре. Возвращался он из Владивостока и был насыщен впечатлениями о городе. Все ему казалось там прекрасным. И вид с сопки на врезавшуюся в город бухту Золотой Рос с бесчисленными судами, выстраивающимися строго по ветру, и вид с бухты на поднимающиеся амфитеатром здания, и пестрая по архитектуре главная улица с одним рядом домов в центре, открытым всем ветрам и солнцу, любопытная смесь европейского и азиатского быта, что особенно бросается в глаза в китайских кварталах с бесчисленными красочными лавчонками и ресторанчиками, где подается горячее пиво по одному фунту в кружке.
После третьей рюмки — ею служил колпачок фляжки — Гиви (так звали военного) потянуло на откровенный разговор, и он принялся рассказывать о последнем казусе рыболовецкого промысла. Именно сейчас, когда рыба нужна как никогда, суда вдруг стали возвращаться во Владивосток с пустыми трюмами. Местные органы чуть было не пересажали рыбаков за саботаж, но вовремя разобрались в причине бедствия. Основная промысловая рыба — иваси — покинула дальневосточные воды, потому что из них вдруг ушел планктон, служащий пищей для этой рыбы.
Когда фляга наполовину опустела, летчик совсем разоткровенничался и сообщил весьма тревожную весть. Японский военный флот оставил свои стоянки и «запер на замок» Японское море. Выжидает, как развернутся события под Москвой, чтобы ударить, когда положение ухудшится. Вот он, летчик, сейчас перегоняет военные самолеты на Восток, хотя и на Западе их не хватает. Обратно приходится поездом. До Новосибирска езда более или менее нормальная, а дальше — одна мука. По двум путям мчат сибирские дивизии на подмогу Москве.