Снова вокзал Пермь-II, запруженный людьми, вконец измученными долгой дорогой и ожидающими возможности продолжить путь. Сидят, лежат, спят не только на скамьях, но и прямо на полу, так что ногу поставить негде. Кое-кто обжился основательно. Готовят на примусах еду, устраивают постирушки, сушат на батареях белье. Вольготно чувствует себя только малышня. Этим все нипочем. Снуют туда-сюда, бесцеремонно расталкивая взрослых, вопят, затевают игры.
Трамваем Николай добрался до ворот знакомого завода и долго стоял на лютом морозе в ожидании колонны автомашин, которая должна была отправиться в Чермыз.
Его изрядно протрясло, когда ехал сюда, еще больше досталось на обратном пути. Везли металлическую стружку, на ухабах машину так подбрасывало, что и шофер, и пассажир то и дело стукались головами о крышу кабины. Но шофер — тому ничего, он в шлеме танкиста, а вот кепочка ударов не смягчала. К концу пути у Николая разболелась не только голова, но и ноги — в ожидании толчка он все время напрягал их. Даже зубы пришлось стиснуть, чтобы не прикусить язык. Только и перемолвились — Николай: «Трудно две ходки в день делать», шофер: «На фронте тяжелее».
У ворот завода распрощались. Машина пошла на шихтовый двор, Николай направился к Давыдычевым. Шел пошатываясь, как после качки на корабле, и думал о том, как бы встречные не сочли его за пьяного.
Вот наконец милый его сердцу дом, калитка, крылечко, прихожая. Семейство в сборе. Его обнимают, целуют, рассматривают. Похудел, осунулся на бедных командировочных харчах, но оживлен и с какими вестями явился — не понять. Понятен только взгляд, прикованный к Светлане, — нежный, любящий.
— Ну как, со щитом или на щите? — нетерпеливо спросил Константин Егорович.
— Смотря как расценивать.
— Неужели снова в это осиное гнездо?
— Нет уж, хватит! — Николай подошел к Светлане, прижал ее к себе. — Приехал за женулей.
Константин Егорович прошелся от двери к окну, отдернул занавеску, сорвал несколько засохших листочков на розе, смял их. Как ни рад был он, что Николай благополучно выпутался из опасного положения, все же перспектива расстаться в эту трудную пору с дочерью огорчила и озаботила. Взглянул на жену, пытаясь определить, как восприняла она это сообщение. Та ответила беспомощно грустным взглядом.
Чтобы поднять им настроение, Николай сказал, что направлен не куда-нибудь на край света, а в Свердловскую область на синячихинский завод, так что видеться время от времени будет несложно.
— Умывайся — и за стол, — скомандовала Клементина Павловна, но не сдержалась, чтобы не поинтересоваться, на какую должность назначен зять. Узнав, что начальником цеха, спросила: — Это что, повышение или понижение?
— Ни то, ни другое, — ответил Николай. — Это доверие. Худший цех в главке и даже в наркомате. Пятьдесят семь процентов плана и ни одной пульной плавки, как ни бьются.
Клементина Павловна шумно вздохнула.
— О господи, из огня да в полымя…
Вздохнула и Светлана. Опять у мужа не будет ни дня, ни ночи, ни выходных, опять начнется беспокойнейший период налаживания производства, да еще в цехе, находящемся в глубоком прорыве, неорганизованном и аварийном.
Проголодавшийся за дорогу Николай уписывал за обе щеки, но это не мешало ему слушать рассказ Светланы о заводских делах. Сразу после его отъезда печи повели на самом форсированном режиме, жгут только сухие дрова, которые при нем расходовали умеренно, чтобы хватило на всю зиму. Шихту тоже подают самую лучшую, тяжеловесную, стружку — как обычную, так и сплавленную — совсем исключили, а мазута жгут столько, что пламя даже из трубы выбивается. Сегодня сам Кроханов ставит в цехе рекорд, чтобы окончательно дискредитировать Балатьева.
— Знаете, какую фразу он бросил в райкоме? — подключился к разговору Константин Егорович. — Немцев разгромили под Москвой, а Балатьева — в Чермызе.
— Ну-ну, пусть старается, — снисходительно молвил Николай. — Как бы не получилось, что сети расставил мне, а угодит в них сам. — Услышав позывные Москвы, подскочил к репродуктору, усилил громкость.
Совинформбюро сообщало, что группа войск Кавказского фронта заняла город и крепость Керчь и город Феодосию.
Угомонились поздно, и все равно ровно в шесть как по команде Николай проснулся, проснулся в приподнятом настроении, которое создалось накануне, после неожиданного сообщения об успешных военных действиях в Крыму. Вставать было незачем, и, затаившись, чтобы не разбудить Светлану даже дыханием, принялся раздумывать над теми вопросами, которых не успели коснуться. Когда им уезжать? На дорогу из Свердловска у него ушло двое суток. Синячиха отсюда ближе, и все равно, надо полагать, уйдет столько же. Ну, еще пару дней на всякие устройства. Вручая приказ, начальник отдела кадров наркомата дал ему на переезд десять дней. Значит, три дня можно побыть дома. Обязательно надо попрощаться с рабочими всех смен. Придется, конечно, ловить на себе взгляды как сочувствующие, так и злорадствующие. А кто, собственно, будет доволен, кроме Дранникова? Заворыкина? Возможно, Эдуард Суров? Навряд ли. Ведет он себя весьма благородно. Светлану предупредил о готовящихся кознях, идейку комкования стружки подбросил в минуту жизни трудную. Через бриз бы ее провести, чтоб получил какую-то премию. Это не поздно сделать и сейчас. Суров напишет задним числом, он подпишет и отдаст в бриз — недосуг было раньше. И с Крохановым придется попрощаться, как ни противно. А почему, собственно, придется? Вежливость требует? Но вежливостью платят за вежливость. У Кроханова же подлость следовала за подлостью. Даже форсирование хода печей — подлость, причем тонкая, рассчитанная на любой финал: вернется в цех Балатьев или не вернется.
Осталось решить несущественный вопрос: когда наведаться в цех — сегодня, завтра или в день отъезда? Прикинув так и эдак, решил, что лучше сегодня.
Дождавшись пробуждения Светланы, Николай сказал, что исчезает на часок, и отправился на завод.
Дорогой с пригорка по уже образовавшейся привычке посмотрел на трубы мартеновского цеха, теперь не его цеха, и подивился тому, что из трубы второй печи не шел дым. Только чуть-чуть миражил над ней воздух, как над нагретой степью в знойный день. «Видимо, остановили на профилактический ремонт. Вели печь сверх меры горячо, могли прогореть простенки», — решил Николай.
В действительности все оказалось куда серьезнее: ночью свод рухнул в плавку, пятьдесят тонн металла застыло в печи сплошной глыбой. Даже в печах большой тепловой мощности ликвидация подобной аварии представляла изрядные трудности. А тут? Как расплавить такой монолит слабым дровяным газом?
Кроме печной бригады утренней смены на рабочей площадке находились Дранников, Суров, Аким Иванович, чуть поодаль от них что-то горячо обсуждали Славянинов и Пятипалов. Не было только Кроханова. Не подняв глаз, Дранников последним протянул Балатьеву руку. Вид у него был как у побитой собаки.
— Вот в какую лужу сели…
Николай не испытал ни малейшего удовлетворения. Побывав в главке, он больше, чем когда-либо, ощутил значимость каждой тонны металла и сейчас разделял общую озабоченность.
— Что решили делать?
— Если б я знал, что делать, то делал бы… — без всякой амбиции ответил Дранников словами Балатьева, сказанными, когда обнаружили, что в барже застыл мазут.
— Но и теряться нечего, — подбодрил его Балатьев. Посмотрел на печь. Разогретая огнеупорная кладка кое-где еще розовела. — Мне кажется, надо сложить новый свод и попытаться выплавить козла.
Дранников отнесся к этому совету как к невыполнимому и, махнув рукой, завернул за печь.
— Не выплавить нам этого козла, Николай Сергеевич, — грустно сказал Аким Иванович. — Замяк металл, переокислился. Тепла нашего не хватит. Без вас тут Эдуардов приятель из Синячихи приезжал отца хоронить. — Подтолкнул Сурова. — Доложи, что там получилось, чтоб я не со вторых слов.
— Тоже на днях сильно плавка замякла, — взялся рассказывать Суров. — А стали доливать чугун, чтоб металл науглеродить, — перегрузили печь, да так, что сталь в ковшах не поместилась, хлынула через верх, спаяла все. Изложницы, поддоны, бортовые плиты. Получился монолит тонн на сто, если не больше. А краны у них хоть и мостовые, но только чуть помощнее наших — пятитонные. Сейчас работают одним ковшом на половинной садке и не знают, как выходить из бедственного положения.