Не часто приходилось ей спорить с родителями по той простой причине, что до сих пор почти не расходилась с ним во взглядах, а сейчас все ее существо восстало против них. Человек идет на риск, чтобы выручить коллектив и этого завода, и оборонного, и никто не имеет права удерживать его, а тем более укорять и высмеивать. Она подошла к Николаю, стала за его спиной, оперлась о плечо, давая понять, что солидарна с ним, и по-домашнему тихо проговорила:
— Вы, дорогие мои, почему-то забыли о самом существенном: о фронте, о его нужде в боеприпасах. Если Коля не пустит печь, она, быть может, простоит полгода. Вот этого надо опасаться больше всего.
Хотя формальных прав распоряжаться у Балатьева не было никаких — были только обязанности да ответственность, без всякого понуждения взятые на себя, — в цехе все охотно подчинялись ему: безотказно действовал его авторитет, особенно после того как рискнул приняться за дело, к которому никто не знал, с какой стороны подступиться. Даже Дранников без возражений принял прежний распорядок — дежурить по сменам наряду с Акимом Ивановичем и Суровым. Пока делали новый свод и разогревали печь, Балатьев работой себя не обременял, в цехе безвыходно не торчал, только наведывался туда несколько раз на дню. Это давало возможность нормально спать ночью и лишний часок прихватывать утром.
Используя свое влияние среди аппарата заводоуправления, Балатьев заставил бриз выплатить Сурову пятнадцать тысяч рублей за предложение обжигать стружку. Это подняло цену мастера в глазах окружающих и окрылило его самого. Он стал держаться свободно, независимо. Принимая смену у Дранникова, не стеснялся предъявлять ему справедливые претензии и даже заносил их в цеховой журнал, о чем раньше и помыслить не мог.
Подал в бриз Балатьев и свое предложение расплавить козла под слоем кокса. Это нужно было ему, чтобы лишить Кроханова возможности выдать впоследствии идею за свою или дранниковскую, что тот беззазорно сделал, приписав своему собутыльнику инициативу разогрева мазута паром. Кроме того, им со Светланой потребуются деньги на устройство дома в Синячихе. Чтобы предложение не повисло в воздухе, сразу же взял у Шеремета, по совместительству ведавшего бризом, справку о том, что предложение принято и уже реализуется.
11 января 1942 года мартеновцы радовались двум событиям: после недельного застоя на фронтах Красная Армия освободила Можайск и Торопец, а в печи расплавился шлак. Пока только шлак, но это означало, что преодолен рубеж, за которым начинался ответственнейший период плавления многотонного монолита. Ровная, спокойная, почти зеркальная поверхность шлака активно отражала тепловые лучи и создавала угрозу для свода. Кирпичи его, еще не обработанные пламенем, были недостаточно стойкими для высоких температур, которые пришлось развить в печи.
Теперь сталевар как часовой вышагивал вдоль печи, непрестанно поглядывая в гляделки на свод, чтобы не перегреть его, не поджечь. Балатьев тоже почти не отходил от печи и только изредка позволял себе подремать в конторке, положив руки на стол, а голову на руки.
Опыта выплавки таких тугоплавких, обезуглероженных монолитов у него не было, а в технической литературе описания подобных случаев не попадались. Приходилось руководствоваться только интуицией. И хотя интуиция не могла гарантировать несомненного успеха, людям он внушал уверенность в благополучном исходе эксперимента. Привыкшие ему верить, они поверили и на сей раз.
Но, понимая всю серьезность взятой на себя задачи, всю ответственность, Балатьев на всякий случай решил подстраховаться. Позвонив в Пермь, он попросил Селиванова прислать хотя бы остатки угольных электродов от электросталеплавильных печей. Зачем? Погруженные в металл, они быстрее насытят его углеродом, чем плавающий сверху кокс.
На третий день с утренней колонной машин тяжелые цилиндры в четверть метра толщиной прибыли.
Только теперь Николай почувствовал себя вправе проведать и порадовать Светлану, которая все эти дни находилась у родителей.
Вернувшись в цех, он удивился оживлению у печи.
— Тронулся лед, Николай Сергеевич! — закричал устремившийся к нему Суров.
Слили пробу. Все еще холодный, густой металл не весь слился с ложки, но звездчато искрил.
— Вот что делает кокс! — как чуду подивился Суров. — Науглероживает и плавить помогает. Глядишь — и без добавок чугуна обойдемся.
— Даже наверняка обойдемся, — заверил его Балатьев. — Но за сводом смотрите, и не в оба, а в четыре глаза.
Вечером, когда слой расплавленного металла значительно увеличился, в печь, чтобы ускорить науглероживание плавки, забросили электроды.
В ночную смену вышел Аким Иванович, но Суров, не имевший со дня возвращения в Чермыз ни одного выходного дня, наотрез отказался уйти домой. Его удерживала не только атмосфера охватившего всех возбуждения, но и желание не упустить момента полного расплавления монолита.
— Идите, Эдуард, идите, — чуть ли не силком выталкивал его Балатьев. — До выпуска времени еще много, а до конца войны — и подавно. Силы потребуются немалые.
— Не пойду, Николай Сергеевич, — уперся Суров. — Вы сутками торчите, а я что? Перебьюсь, не маленький. Я, можно сказать, академию тут прохожу.
Когда втроем они уселись на скамье потеоретизировать насчет процессов, происходивших в металле, Аким Иванович неожиданно спросил:
— Николай Сергеевич, требования рабочих что-то значат для наркома или нет?
Балатьев знал, что для наркома даже требования инженеров подчас ничего не значили, но ответил дипломатично:
— Значат, когда совпадают с его точкой зрения.
— А ваше желание — где быть, где робить — имеет вес? — допытывался Аким Иванович.
— В военное время — никакого. Нынче действует закон необходимости. А к чему, собственно, вы клоните?
— Да остались бы у нас, Николай Сергеевич. Дело в цехе налажено, народ вами не надовольствуется. И что касаемо семейного устройства — тоже все благополучно. А в Синячихе придется все сызнова. И вкалывать на всю катушку — в цехе-то полный кавардак, похуже того, что в нашем сейчас. Опять ставь все с головы на ноги. Оставались бы, — повторил Аким Иванович, — тем более… Слышал, Дран уходить собирается.
— Дран-ни-ков? Уходить? — поразился Балатьев.
— А чему вы удивляетесь? Ему и впрямь нельзя оставаться. В глаза смеются. Люди все видят, Николай Сергеевич, все понимают. Вот когда Кроханова еще попрут отсюдова, совсем легко дышать станет — появится вера, что справедливость и наш медвежий угол не обминает. А попрут, ей-ей, попрут. — Дальше Аким Иванович почему-то перешел на шепот. — Я знаете что еще слыхивал? Парторг ЦК будто на завод назначен. Вот бы здорово! Этот от директора зависеть не будет. Сказывают, даже райкому не подчиняется. Будет вроде как комиссар в гражданскую. Так что остались бы, Николай Сергеевич.
Последняя неделя так вымотала Николая, что ему страшно было даже подумать, что вот-вот придется ломать привычный образ жизни, пусть и не совсем благополучный, брать штурмом поезда, осваивать новый цех, да еще такой тяжелый, как синячихинский, привыкать к новому коллективу. Дружеский совет Акима Ивановича настолько соответствовал его настроению и состоянию, что едва было не согласился.
Все эти дни Кроханов в цех не являлся, не явился и на такое знаменательное событие, как освобождение печи от металла, пролежавшего там двадцать суток, хотя знал, что все идет как нельзя лучше и никаких казусов не предвидится. Вряд ли им руководил принцип — моя хата с краю, ничего не знаю. Скорее просто стыдно было показываться на люди, тем более что народу собралось множество. Даже рабочие других цехов, прямого отношения к мартену не имеющие, и те пришли посмотреть, как вырвавшаяся на свободу сталь залила феерическим светом разливочный пролет, и убедиться, что все напасти остались позади.
Кто из двоих был инициатором разговора, состоявшегося в кабинете директора, — сам ли Кроханов или Славянинов, — Балатьева не интересовало. Для него важен был сам факт: Кроханов сдался.