Из калитки Аким Иванович вылетел пулей и с воплем радости кинулся к Балатьеву. Обнялись, расцеловались, веря и не веря тому, что довелось повидаться через столько лет, и, с трудом разъяв объятия, стали рассматривать друг друга.
— Ничего, ничего… — одобрительно повторял Аким Иванович. — Еще можно на вас воду возить.
Балатьев поводил плечами, разминая грудную клетку после ухватистых рук Акима Ивановича.
— Да и у вас силенка осталась. Пробую вот, целы ли ребра.
Аким Иванович знакомо цокнул языком.
— Только в руках. Ноги ни к черту. Вот только растиркой из одуванчиков на водке и спасаюсь. Старое боком выходит. Стоптал в мартене. — Поздоровался со Светланой Константиновной. — Вот кого годы поберегли. Ну, айда в дом.
Жена Чечулина встретила гостей как самых близких родственников. Потянулась целоваться и была счастлива, когда Балатьев, согнувшись, коснулся губами ее щеки.
Две комнаты, которые занимали Чечулины, казались очень просторными, так как были обставлены самой необходимой мебелью, а нарядный вид им придавали полы, сплошь устланные цветастой клеенкой. Поймав одобряющий взгляд Светланы Константиновны, хозяйка похвалилась:
— Это мы сами. Голь на выдумки хитра…
— Чо мелешь-то — голь! — не то шутя, не то серьезно приструнил жену Аким Иванович. — Оба пенсию получаем, внукам иногда даже подбрасываем. И телевизор вот какой заимели. — Он любовно погладил полированный корпус.
На столе быстро появился объемистый кувшин с бражкой, бутылка водки и запеченная в сметане рыба. Водку отвергли, бражку попробовали, а от рыбы не отказались — озерная нынче редкость.
Хлебнул Балатьев бражки и мгновенно вспомнил, где пробовал такую впервые. У сталевара Вячеслава Чечулина.
— Жив, жив еще! — обрадовался Аким Иванович тому, что Балатьев помнит соратников. — Обером после вас был. Работал здорово, да взрыв у него получился. Перед самым закрытием завода. Ногу ему сильно повредило. До сих пор мается, бедный. Живет все там же, в своем тереме расписном. Только вот на лето к сыну подался в Аскания-Нову. Антон у него в ученых ходит. Охотовед.
Выпив в честь гостя стопку, Аким Иванович с лихостью поцеловал донышко — все, стало быть.
С Вячеслава начались воспоминания. Кто куда уехал, когда завод остановили, кто жив, кто помер. Добрались и до Кроханова.
— Нарком наказал его по совокупности за все грехи, — рассказывал Балатьев, — назначил на самую низшую техническую должность — сменным диспетчером старого мартеновского цеха в Макеевке, да еще мальчишке в подчинение. Вот там мы с ним и повстречались. Таким горемыкой выглядел. Подошел сам, поздоровался, молвил: «Разумно поступил, что из Чермыза уехал. А я видишь до чего доработался…» А потом… Эх, даже говорить неохота. Наркома не стало — снова выплыл. Да на высокую должность. Начальник какого-то крупного объединения, персональная машина. Так что жив курилка. А вот Баских… Перед самым концом войны… Под Берлином…
Вспомнил и Славянинова. Когда Кроханова через полгода убрали, Славянинов стал директором и хорошо вел завод до самой его кончины.
Аким Иванович принялся рассказывать, как останавливали кормильца. Камское море не сразу подошло, наполнялось медленно, в течение нескольких лет. По весне в половодье заливало завод до самой плотины. По мартену, да и по другим цехам можно было на лодках ездить, в прокатном станы в воде стояли. Их загодя тавотом обмазывали. Сойдет вода, а на валках ни ржавинки, будто только что из-под токарного станка. Ну, а в мартене из дымовых боровов да из разливочной канавы насосами воду выкачивали. Прослышат рабочие, что не сегодня завтра в главке окончательно решат завод остановить, — сразу же делегации снаряжают. В обком, в главк в Свердловск и в Москву. Отложили на год, потом еще на полгода…
— И до какого года так? — спросила Светлана Константиновна, что-то записывая в блокнот.
— В пятьдесят шестом погребли. Подмели цеха чистенько, печи побелили, цветами украсили, как покойников…
Балатьев невольно вспомнил пароход, на котором прибыл в Чермыз, и старика капитана, заставившего Управление флота заново выкрасить пароход перед последним рейсом.
— А потом открыли настежь все ворота, нижние и верхние… — Налив себе и гостям еще бражки, Аким Иванович, не отрываясь, выпил для подкрепления. — Помните, те, что на склады вели, ну, через которые машины нашу пульную вывозили? Объявили по радио, чтоб все, кто хочет, шел посмотреть завод, где еще прапрадеды работали, и попрощаться. Целых три дня прощались с утра до ночи…
— Три? — переспросил Балатьев, решив, что ослышался.
— А что вы хотите? Четыре тысячи на нем работало, а почти шестнадцать кормилось. Это сейчас девять с половиной осталось в городе. Шли все, от мала до велика. Стариков под руки тащили, инвалидов на колясках везли. Ну а потом… Эх!..
Бражка для этих воспоминаний оказалась для Акима Ивановича слабободрящим напитком. Разлил по рюмкам водку и, хотя гостей не уговорил, в сердцах выпил, лихо запрокинув голову.
— А потом дали прощальный гудок, да такой длинный, что всю душу вымотал. Гудели, пока весь пар с котла не вышел. Гудок гудит, сердце болит… Сроду оно у меня не болело, не знал, с какой стороны находится, а тут будто гвоздь воткнули. Люди ревут в голос. Не только бабы. И у мужиков рожи мокрые. Вот так отгудели, как отпели, и начали разбирать. Я не пошел. Моченьки не хватило…
Аким Иванович надолго замолк, и, чтобы отвлечь его от горьких воспоминаний, Балатьев спросил:
— А с ногами что у вас?
— Суставы болят — силов нет, и в бедре немеет. Спондилез какой-то прицепился… и соли, сказывают врачи, а от него в мои-то года… С тем и жить до скончания века. Эх!..
— А мы с Николаем Сергеевичем только что из Магнитки, — отвела неприятный для Чечулина разговор Светлана Константиновна. — У Сурова дома побывали.
— Да, да, — подхватил Балатьев. — Славный, культурный человек. И жена у него милая особа, нам почти родственница: регистрировала в загсе.
Аким Иванович грустно заключил:
— Было ему сто девяносто четыре года…
— Вот и сравни масштабы, — обратился Балатьев к жене. — Весь завод — сто пятьдесят тонн железа в сутки…
— Сто шестьдесят одна, — уточнил Аким Иванович.
— …а в Магнитке одна двухванная печь дает в сутки более четырех тысяч тонн, полтора миллиона в год.
— Магнитка, Магнитка… — досадливо проворчал Аким Иванович. — Знаете, Николай Сергеевич, какую обиду я на вас держу?
Балатьев принялся копаться в памяти: когда, где и чем обидел он обер-мастера? Жили как будто душа в душу. Может, не так что сказал, не так повернулся, а может…
— Уехал, оставив вас на расправу неприкрытыми? — высказал предположение.
— Нет, мы к тому времени сами прочно на ногах стояли, а что ушли — в вину не возвели. И раньше понимали, что птица вы залетная, а когда за этой птицей еще беспрерывно охотятся… Вы вот о Донбассе написали, о Магнитке написали… О ней ведь, правильно я понял?
— Видите ли, заводы у меня собирательные… — уклончиво ответил Балатьев.
— Какие ни есть, но о больших написали. А вот бы о нашем… Разве не работали мы до седьмого пота, до кровяных мозолей?
— Взыскательно работали, самозабвенно, — подтвердил Балатьев.
Аким Иванович положил на стол ладонями кверху большие, тяжелые, сплошь в синих венах руки.
— Вот посмотрите. Когда работать перестал, а до сих пор кожа задубелая, как подошва. А дела какие делали! Что с вами, что без вас потом. А пульная сколько сил вымотала! Шутка ли — на сырье нашем, с бору да с сосенки собранном, такую чистую сталь выплавлять: Каждую плавку помню, потому как каждая своего подхода требовала. Хоть бы тоненькую книжечку про нас…
Балатьев поймал на себе требовательный взгляд жены — успокой, расскажи. Но он и без этого взгляда успокоил бы — больно уж разволновался Аким Иванович. Даже в минуты тяжелых испытаний не видел его таким.