Князев слез с нар.
— Ты вроде в родню к нему набиваешься.
Юрка засмеялся.
— Чудак. Мне не как тебе, не с ним жить. И ты погоди, не очень храбрись. Аганька не даст тебе с Дунькой целоваться да белые пышки есть. Белые пышки в деревне — самая лучшая еда. В представлении деревенских: кто каждый день ест белые пышки, тот богач, царь, Магомет и так далее.
Князев, слегка заикаясь от возбуждения, сказал:
— Понятно, ты нас, крестьян, считаешь ниже себя, городского.
— Чумной, какой же ты крестьянин. Не о тебе разговор, о твоем окружении. Аганька железно тебя застукает: у нее сорок языков, стаканом молока попрекнет, а пахать ты на нее будешь, как самый последний батрак, у крестьян стяжательство в крови.
Князев ручку чемодана сжал так, что кисть побелела.
— Ты пролетарий, ты не стяжатель! Кружишься около Раи Грошевой, променял соловья на ворону.
Шурец счел изменой, когда Юрка прямо с его свадьбы пошел с Раей к Грошевым. Знал, конечно, о разладе с Машей, но казалось, что его товарищ рано позиции сдал, а после от тестя — Матвея Аленина слышал, как Егор Калым грязью обливал Машу, а Юрка посмеивался.
— Ты, рыжуля детдомовский, на что намекаешь? — подступил Юрка.
Между ног Вовки забеспокоился Арлекин, замотал головой, готовый залаять на спорщиков.
— Юрка, ты сам хвалился — Маша первая девчонка в районе, женюсь на ней, коневские парни от зависти лопнут, — вмешался Казаков. — Дала от ворот поворот, плохой стала. Брось, Юрка, трепаться: позови тебя Маша, мигом прибежишь.
Юрка, как ужаленный, подпрыгнул, чуть было головой о притолоку не стукнулся.
— Вот и не прибежал бы! Не нужна она мне такая, она с председателем путается.
Шурец зло сплюнул.
— Повторяешь слова Егора Калыма, а сам не веришь в них. Зачем Егору Калыму уподобляться?
— Рыбак рыбака видит издалека, — изрек Казаков.
Юрка подвинулся к Вовке.
— Знаешь ты, дуб, я сам не хочу гулять с Антоновой! Я не такой, как ты! Твоя Нинка, пока ты экскаватор чинил, со студентом целовалась.
Запылали пухлые щеки Вовки Казакова. Поднялся он, но выпрямиться не смог — низка была ему времянка. Стоял, сбычась, казалось, головой собирался вышибить Шувалова из времянки. Арлекин под растопыренными ногами, встряхивая висячими ушами, напрягся, ощеря зубы. Вовка махнул рукой, как экскаваторным ковшом:
— Не трону, живи, паскуда!
Вместе с Арлекином вышел из времянки. Князев, насупившись, запирал чемодан. Юрка стал оправдываться перед ним:
— Вовка из-за Нинки разозлился, чего злиться из-за наперстка, как твоя теща скажет, хитрая у тебя теща, глазастая. У тебя Дуня — добрая женушка. Ты, Шурка, счастливчик.
Князев не сказал ни слова, подхватил чемодан со свернутой телогрейкой — и к выходу. Юрка дорогу загородил:
— Я тебя до Малиновки подброшу.
— Без твоей помощи доберусь, не мозоль мне глаза!
— Ну, черт с вами, сердитыми!
Шувалов быстрыми мелкими шажками направился к самосвалу. Он искоса видел, как Князев забрасывал чемодан с телогрейкой в кузов смагинской машины. Вовка Казаков глядел на реку, засунув руки в карманы. Рядом с ним сидел и стучал хвостом, как палкой, Арлекин. Юрка, завидовавший Вовке — его силе, росту, неприязненно подумал: «Силой — медведь, а умом — воробей, дворнягу нашел — и рад, шланг гофрированный».
Он завел машину. Арлекин вскочил, забежал вперед и принялся лаять, хватая за колеса. С ним такое случалось, когда он был не в духе. «Собаку натравил», — озлясь совсем, подумал Юрка о Вовке, двинул грузовик прямо на Арлекина. Лай мгновенно перешел на отчаянный визг. Юрка рванул самосвал с бешеной скоростью и в момент оказался далеко от времянки.
Когда подбежал Вовка Казаков, Арлекин тоскливо и жалобно взглянул на хозяина затухающими слезящими глазами, попробовал вильнуть хвостом, но лишь пискнул и, слабо вздрогнув, закрыл глаза. Вовка поднял на руки теплую, еще со следами жизни собаку и пошел, ничего не видя перед собой.
2
Был объявлен воскресник. Доярки грузили кирпич на Урочной. Кирпичи были белые, легкие. Сначала грузили как бы играючи, с шутками и смехом, потом намотали руки, натрудили спины. Притихли.
После обеда снова ехали на Урочную с Гришкой Пшонкиным. В кабине сидел Тимофей Грошев, в кузове Маша вместе с Анной Кошкиной и Любкой-Птичкой. Анна разговаривала только с Любкой.
— Двадцать лет с хвостиком на ферме промаялась, — вздыхала Анна, — рученьки и ноженьки в непогодицу ноют, а премию мне отвалили отрез на платье. Гляди бы шерсть, а то химия! Сказывают, не то из нефти, не то из шпирта. Не постыдились, разорвало бы их на мелкие кусочки. Девчонка два года машиной почиркала — ей золотые часики на ручку.