— В душу сельского человека мало мы заглядываем, не знаем как следует, чем жив человек.
— Что это за душа такая особенная у него? — не без подвоха спросил Низовцев. — Что это она у него за привередница такая? По мне она самая обыкновенная.
Калязин с лукавинкой посмотрел на Низовцева.
— Вы, Андрей Егорыч, сами понимаете, да не хотите в этом признаться. Нынешний крестьянин примеряет свою жизнь на жизнь горожанина. Раньше в городах строили жилья мало, жили тесно, даже слишком тесно, да и техника крестьянина пугала. Он соображал про себя: «Пожалуй, в деревне мне просторней и сытней, и ну ее к шуту, эту технику — от нее шум да грохот один, а я привычный к косе да лопате». А посчитайте теперь, какие блага у рабочего человека: благоустроенная квартира с газом и горячей водой, дети определены в садик. Сам работает восемь часов. Вот и завидует сельский житель своему родичу-брату, а то просто былому товарищу. «Чем я хуже его, — думает он, — у меня такое же среднее образование, техникой владею. Здесь меня кличут Сереньким, а там Сергеем Иванычем стану. Поработаю на заводе года два — глядишь, квартирку дадут».
— И дадут, — оживился Низовцев, — у нас на это добрые стали.
И тогда Калязин в своих рассуждениях сделал неожиданный поворот:
— В деревне, чтобы крестьянину поставить дом без городских удобств, нужно несколько лет. Объяснять не стану: вы лучше меня знаете. Недаром в проекте при животноводческом комплексе я предусмотрел новый поселок. Без хорошего жилья нет комплекса.
— Колхоз и дома строй! — невольно воскликнул Низовцев. — До чего дожили: колхознику все на блюдечке подай, — но, вспомнив, каких хлопот стоил новый дом Устинье Миленкиной, согласился вдруг: — А впрочем, тут есть резон.
— То-то и оно.
Долго они вели разговор. Непонятно было, почему Калязин дотошно вникал в дела колхоза, убеждал Низовцева. У него, Низовцева, у самого иногда мелькали мысли о новом поселке, да все себе внушал: «Не время сейчас: сначала надо построить производственные помещения и здания, затем культурно-бытовые учреждения и предприятия, потом уж можно будет браться за жилищное строительство».
Сегодня понял, что нет и не будет такой плановой очередности, стройкой жилых домов нужно заниматься вместе со строительством производственных помещений.
О том размышлял Андрей Егорович, оставшись один. Едва «Волга» выбралась на шоссе, он спохватился и обругал себя: как захлестнуло, не спросил, где и кем работает Калязин, неужто не осведомился потому, что уверовал в слухи, пришедшие после его отъезда из Нагорного. Тогда говорили, что Калязин по ученой части пошел. А может быть, он?.. Может быть, Андрей Егорович упустил нужного человека, если так, то как он опростоволосился!
— Натрепался, старый хрыч, — ни с того ни с сего накинулся на старика. — Зачем Калязину наши нужды знать, что он, начальник?
Дед Макар взъерепенился, выпиравшие лопатки на сухой спине двигались как недоразвитые крылья, морщинистая худая шея то вытягивалась, то уходила в костлявые плечи. Он клялся и божился, что Калязин ни о чем его не расспрашивал, а справлялся, не перевелась ли рыбка в пруду, сказал, неплохо бы овраги перепрудить — прудовое хозяйство может дать добрый доход.
— Я ить, расшиби в тыщу, его узнал не сразу. Ну, думаю, маклак какой, большими тыщами ворочает. Оно ныне вроде купчиков нет, но тайные водятся.
— Выкручиваешься, на какого-то купчика валишь!
— Не в моих годах ябедничать, — обозлился дед Макар. — И не собака я, чтобы вилять. Василь Григорьевич вам час внушал, какое обхождение с крестьянином надо иметь.
Низовцев рот раскрыл. Вот те раз!
4
Перед отъездом в Санск Прасковья пришла к Миленкиным, слушала, как «товокала» Устинья, хвалясь новым домом, сыном и Машей, будто родной дочерью. Горько было Прасковье, но крепилась, даже в словах не было намека, что речь Устиньи ей не по нутру. Наслушавшись хвальбы, сказала, что пришла по делу, и на Машу глаза кинула, а та уставилась в книжку — чужая, и только. Как подступить к ней — и не знай. Опять Прасковья к Устинье обратилась:
— Мы с Сеней через три дня уезжаем, дом без хозяина — сирота. У Калугиных окна побили, были целы, и на вот тебе, побили. Хулиганы. Маше домой пора переходить, что жить у чужих людей, коли своя изба рядом.
В словах Прасковьи так и сквозило, что она на всякий случай родной угол мечтает сберечь, «Ишь, прямо не говорит, намеками, — думала Маша, — возьму да откажусь, правда, что я одна дома буду делать? И страшно».
Но Устинья согласилась: