И нынче она думала о вчерашнем письме Кости. Усталое лицо ее было неподвижно, чуть прикрытые веками глаза смотрели внутрь. С лежанки со стуком спрыгнул кот, посмотрел на хозяйку и жалобно протянул: «мяуу». Маша покачнулась на табуретке, медленно поднялась.
— Сейчас затоплю, мяса с картошкой наварю.
В сенях было знобливо и темно. По крыше шумел дождь, словно убаюкивал кого-то. Распахнула дверь во двор. Серый, скучный свет косо лег на крыльцо. На дворе, где в дальнем углу слабо желтела поленница, было пусто и мертво. Под насестью валялись грязные куриные перья. Перед отъездом Прасковья и кур нарушила.
Маша набрала небольшое беремя сухих полешек и, продолжая думать о Косте, пошла в избу.
Сухие дрова разгорелись быстро. Отсвет пламени упал на стену, задвигался. Маша поставила чугунок на плиту, вделанную в голландку. Кот, нетерпеливо мяуча, терся о ноги. Дала ему молока. Сама села перед огнем, смотрела. Налакавшись, кот отряхнулся, почистил лапкой усы, старательно вылизал грудь и только после этого подсел поближе к огню.
— Что, без меня скучно одному? — спросила Маша. — И мне одной скучно. Матери, поди, с Семеном Семенычем не скучно. Пусть ее живет.
Пламя в голландке заиграло, зашумело. Маша, отодвигаясь от огня, толкнула кота в бок:
— Сгоришь ведь.
Кот, что было растянулся на полу, обиженно вскочил и сел подальше от нее.
— Ну, сердись, не дам мяса — будешь знать.
В дверь настойчиво постучали. К Маше об эту пору почти никто не заходил. Дуся шлычки да распашонки шьет. Нинка далеко. Она прислала коротенькое письмо, полное восклицательных знаков. Видать, счастливая.
За дверью стояла Рая Грошева. Она была в плаще: дождь все не кончился. Маленькая, кругленькая Рая сияла. Блестели ее простенькие глазки, светились пухленькие, с ямочками щечки. Но села чинно и сказать, с чем пришла, не спешила.
— Голландку топишь? Без матери все самой приходится. Оно так. Эк, котище какой здоровенный. Он у тебя на откорме.
— Единственная живая душа, глядишь, поговорю с ним. Он все понимает.
— Это так, когда одна, — согласилась Рая и забегала глазенками по избе.
Маша гадала, зачем она пришла. Может, о Юрке что попытать, нет, не похоже — слишком веселая.
— Я знаешь почему к тебе пришла? На свадьбу приглашать. В воскресенье у нас свадьба. Из города тридцать человек приедут. Приходи.
Маша подумала: «Наверно, только нынче договорились о свадьбе, до воскресенья долго, но у Раи терпения не хватило».
— Рая, мне неудобно.
— Ну, неудобно. Мало ли кто с кем гулял.
В голосе Раи слышалось торжество.
— Не приду я, Рая. Ну, а счастья — желаю.
— Я Юру у тебя не отбивала, — по-своему поняла ее Рая.
— Я не завидую. Мне Юрка не нужен.
В глазах Раи вспыхнули обидчивые искорки.
— Так и поверила!
Бледное лицо Маши стало по-монашески строго.
— Бери, коли достался. Нужен был бы — только кликнуть…
— Опоздала кликать!
Рая порывисто встала. Лицо ее уже не светилось радостью. Маша пожалела: «Зачем обидела, не нужен, а злюсь».
Рая ушла, не простившись. Маша, поужинав и не дожидаясь Дусю, отправилась на ферму. Тень смутно белела. На грязную землю падал снег. Он не успевал таять и тонким слоем покрывал поле.
8
В воскресенье подморозило. Из Конева приехали на двух грузовиках. Загудел, зашумел многолюдный грошевский дом. Двери стояли настежь. От порога, навалясь друг на дружку, глазели не приглашенные на свадьбу малиновцы, кое-кто из ребятни просочился на печь, липли по окнам, вот-вот выдавят стекла. Грошев не отпугивал ни от окон, ни от дверей — пусть все видят его хлебосольство.
Столы, что стаскали чуть ли не со всей Малиновки, стояли буквой «Г» в той и другой половинах избы. На них было тесно от разной снеди и бутылок, но Аганька Сорок Языков, позванная стряпать с забывшей стоны Санькой Самылиной, метала и метала еду, последним было подано обжаренное мясо, оно душисто пахло; гостей тянуло поскорее опуститься на лавки и приняться за него. Но ждали племянника Тимофея Антоновича, автоинспектора.
Он приехал на «газике» с опозданием. Его новенькие погоны поблескивали среди темных штатских пиджаков. Сам автоинспектор, пышный, сдобный, не снимая яркой фуражки, здоровался за руку так, словно выдавал награду, отцу Юрке намекнул о каких-то шоферских правах. Отец Юрки заискивающе улыбался, и все чему-то улыбались.
Анна Кошкина, напомаженная, накрашенная, пестро нарядная, пыталась заговорить с автоинспектором. Но он был молод, уверен в себе, будто не слышал ее. Слегка обиженная, она отходила и громко говорила коневским: