Все вышеописанное сильно напоминало сцену в дурдоме. Или скверно поставленную пьеску. Ильина все ж не оставляло смутное ощущение, что дурдомом здесь не пахло, а пьеска и впрямь была скверно поставлена. И что самое гнусное – Ильин так и не врубился, какая ж ему в этой пьеске роль уготована? Та, слова из которой он произнес только что? Вряд ли. Нет, Ильин подозревал, что вся эта фантазия дель арте была кем-то для чего-то придумана. Кем? Для чего? Для него, для Ильина? Не слишком ли сложно для простого котельщика? Не перегрузили ли композицию? Не слишком ли остраннили? И еще, главное: откуда всплыл в пошлой пьеске вопрос про самолет? Ангел удвоил сомнения:
– Сдается мне, это еще не конец. Сдается мне, что кульминация впереди. А там и до финала, даст Бог, добредем. Хорошо бы – не до смертельного.
– Типун тебе в рот, – ругнулся Ильин.
Он быстро шел по темной аллее, спешил пройти розарий, который в Этой жизни оказался крохотным луна-парком для малых детишек, кукольным городком, закрытым по случаю несезона. Ему было холодно, Ильину, он давно пришел в себя от какого-то странного дурмана – не в эскалопе ли, который он все же куснул пару раз, спрятан был дурман? – он жалел, что позволил Мальвине и ее маскам втравить себя в наипошлейшую историю, он печалился о крепкой и теплой куртке, забытой на вешалке в «Лорелее», о том, что ее не вернуть – не идти же за ней! – и придется покупать новую…
– Если живым останешься, – влез в его печали Ангел. – А трупу куртка ни к чему.
– Типун тебе в рот, – беззлобно повторил Ильин. Он давно не обижался на Ангела всерьез. Он свыкся с ним, с хамством его свыкся, и тяжко ему было бы без хранителя, который появился сразу после болезни Ильина и не оставлял его ни на секунду. Разве что когда трусил.
А вот Ильин и пробежал аллейку, вот Ильин и вырулил к кованым воротам парка. Боковой вход, боковая улица. Поперечный просек, если не переименовали… Выскочил за ворота, огляделся. По просеку медленно плыла черная машина, похожая на давешнюю «мерседесину», которая вознамерилась утром задавить Ильина. И состояние дурмана вернулось. Ильин стоял как приклеенный к асфальту, не мог сдвинуться, хотя требовалось бежать, нестись, мчаться…
– Поздно, – констатировал Ангел.
«Мерседесина» мягко притормозила около Ильина, чуть ноги ему не отдавила, открылась задняя дверца, и все та же Мальвина позвала из темноты:
– Садитесь, майн фюрер. Я же обещала вас повести…
Версия
Немцы, когда победили СССР, все-таки начали, по дрянной своей привычке, кое-что уничтожать. Кремль, слава Богу, дотумкали оставить, несмотря на прежние обещания Адольфа. Вообще, здания в Москве особо не трогали, хотя поначалу да с радости заорали многие здорово – следуя дурному примеру Бонапарта. Памятники, правда, поскидывали. Минину и Пожарскому. Гранитный исторический член в память революционеров всех времен и народов – в Александровском саду. Мухинских «чучел» – у ВСХВ. И так далее, всего списка Ильин не помнил, да и не знал многого из того списка. Но назначенный Гитлером временный военный комендант Москвы, при котором вся эта вакханалия раскрутилась, поначалу ее не останавливал – ну надо же победителям покуражиться, погулять! – но и не поощрял особо. К слову, он довольно быстро, за месяц всего, навел в Москве относительный порядок, своих соотечественников приструнил, да и Берлин уже не приказывал топить первопрестольную в новообразованном море: немцы всегда хозяевами были. Так вот этот комендант, фон Грок его фамилия, скинутые с постаментов памятники свозил… куда бы вы думали?.. в Донской монастырь, где и складировал их рядом с грустным Гоголем, фрагментами Триумфальной арки и храма Христа Спасителя… И опять-таки к слову: не зря складировал. Минин с Пожарским вернулись на Красную площадь в пятьдесят пятом, там и стоят, где стояли. Триумфальная арка нашла законное место у Смоленского вокзала, бывшего Белорусского, а грустный Гоголь сел в истоке бульвара своего имени. «Чучелы» и революционный член на места не возвратились, так и остались в Донском, не мешая ни похоронам, ни церковной службе. Ужились.
Но что немцы каленым железом выжигали – книги.
Горький, Шолохов, Фадеев, Серафимович, Островский, Гладков, Катаев… Даже партийного графа Толстого не пожалели. Первые дни оккупации были освещены кострами из книг, как в приснопамятные дни в самой Германии. Книги жгли на Лубянке и в фонтане перед Большим театром. Жгли по спискам и без списка – что под руку попадется. Но начали, конечно же, с Ленина.
Но вот странность! Жгли основоположников сладострастно, грели зимнюю Москву истово. Гражданам под страхом всяческих кар надлежало волочь из домашних библиотек в огонь все книги по утвержденным спискам. И ведь волокли, кидали в костры, а потом хвастались друг перед другом – кто сколько. Были и те, кто прятал любимые книги. Их, прячущих, выдавали соседи, а то и родственники: стукачество, насажденное гебе, легко прижилось и в дни оккупации. Но многие все же сохранили кое-что. Потом, когда пожарный синдром несколько поутих, и позже, когда Россия стала самостоятельной, это «кое-что» всплыло и в домах, и в букинистических лавках, и Ильин встречал в своих книжных странствиях по Москве то «Тихий Дон», то «Хождение по мукам», то «Белеет парус одинокий». Что-то из этого, сожженного, но, как оказалось, не сгоревшего, даже переиздаваться начало – уже в шестидесятых, в начале. Кое-что, большинство, так и сгинуло. А вот Булгакова не жгли – за неимением оного в типографском виде. Он и возродился легко: «Мастер и Маргарита» пришли к русскому читателю в пятьдесят седьмом, Ильин купил себе это самое первое издание в книжной лавке на Арбате.
Что же до основоположников, то даже имена их оккупанты постарались стереть не только из истории, но и из памяти.
Сталин и его Политбюро скрылись из Москвы накануне сдачи города, немцы их искали с остервенением, но так и не нашли. Более того – и это казалось Ильину фантастичным, необъяснимым! – скрывшись из Москвы, они больше нигде не возникли вновь, ни намеком даже. И из ЮАР о них ни слова не пришло. Были версии. Первая: во время бегства всех их накрыли бомбой или снарядом – в поезде ли, в автомобилях ли, на чем они там драпали. Накрыли и не узнали, кого накрыли. Вторая: им удалось переправиться в Китай к гоминьдановцам, а оттуда они все-таки ушли в ЮАР, а там – пластические операции, то да се – ну, как фашисты в Южной Америке в прежней жизни Ильина. Сравнение ему и принадлежало. Обе версии были вполне допустимы, но ни одна не нашла фактического подтверждения. Оставался факт: были люди – нет людей. Но вот над именами их и над трудами немцы поизгалялись вволю, все подчистую спалили, а за упоминание Сталина даже в частных разговорах людей волокли сначала в гестапо, а позже в гебе. И по сей день имя Сталина в России – черно. В энциклопедии, смотрел Ильин, несколько строк: тиран-параноик эпохи тоталитарного социализма, родился тогда-то, умер – прочерк. А вот Ленин нет-нет да и возникает нынче.
Ильин вместе, конечно, с автором погорячились, утвердив, будто новая маска Ильину никому, кроме неореволюционеров, в Москве не известна. Подробности – высказывания, цитаты, полные тексты книг и статей – да, неизвестны: кто нынче в здравом уме станет заглядывать в мертвые прописи минувших дней? Кроме, естественно, специалистов – историков или политологов. Но все же сожженный Ленин, аки феникс-птица, из праха возник для памятливого русского народа. Фамилия на слуху. Кого ни спроси – скажут пару слов о бывшем вожде. В гимназиях, в лицеях его не проходят, но поминают к месту, к случаю. А то и старую фотку покажут, чтоб ученички знали, от кого их избавила доблестная немецкая армия. В той же энциклопедии, вышедшей в недавние годы, в восьмидесятые уже, о Ленине – целая статья, удостоился. И хоть поливают Лукича, но вежливо, отдавая, так сказать, посмертные почести Личности с большой буквы.