Вил с водителем поспешили в сторону черного рыдвана, я же вышел на дорогу и поймал такси. Желтые автомобили с шашечками на крыше выстроились невдалеке в очередь и выезжали к клиентам чуть поднимется «рука, зовущая вдали».
– Какой адрес у Тани? – спросил я Виктора.
– Сивцев Вражек, рядом с музеем Герцена, – прошептал он, как в параличе.
– Эй, старина, не бери в голову. Сейчас мы сделаем рывок, и счастье не покинет нас.
– А как же! Непременно…
Шофер веселого желтого такси по сравнению с водителем мрачного рыдвана вел машину спокойно и даже бережно. Высадил нас у желтого особняка, полного «былого и дум». В кафе купили торт, вина и единственную розу, стоявшую в вазочке на стойке бара. Сквозь густые заросли вольно разросшейся акации дошли до кирпичного дома, двенадцати этажей, и мимо дремлющего вахтера, мимо огромных пальм в бочках, вверх на лифте на девятый этаж – и встали как вкопанные у двери, за которой жила Танечка. Старый Друг оробел и никак не решался надавить на кнопку звонка. Тогда пришлось мне позвонить в дверь, не пропадать же торту за сто баксов, от коробки так вкусно пахло абрикосовым ликером. За дверью раздались старушечьи шарканья, открылась створка глазка, раздался приглушенный возглас – и на пороге встала наша школьная подруга.
– Танюш, – рявкнул я, пустив эхо по лестнице, – скажи сразу и честно: пошли вон или войдите в дом. Но скажи. Но честно.
– Ой, ребята, – всплеснула она руками. – Мальчики! Проходите, конечно! Как хорошо, что вы зашли! А то я всё одна да одна. Скоро говорить разучусь.
Таня провела нас по квартире, мне показалось, часть обстановки здесь явно утрачена: на обоях темнели квадраты, куда не достают солнечные лучи за вертикальные плоскости стоявшей некогда мебели. Таня упредила мой вопрос:
– Как родители умерли, мой Анатоль совсем тормоза отпустил. Запил вчёрную! Старики-то хоть как-то сдерживали его «романтические порывы». Как ни приду домой с работы, глядь – нет старинного бюро, назавтра пропадает стол, послезавтра – шкаф с книгами. Когда он только успевал! А в один очень грустный день прихожу домой – а он в кресле спит. И улыбается… Я его будить – он не дышит. За два часа до моего прихода ушел. В мир своих музыкальных грёз.
– Как ты это пережила? Почему нам не позвонила?
– Пережила спокойно. Всё к этому шло. А не звонила никому – думала, кому нужны мои проблемы. Да и зачем они вам?
– Понятно, – кивнул я, – наша Танечка в своем репертуаре: никого не беспокоить, никому не мешать, тихонько по стеночке, чтобы никого не задеть.
– Видишь, ты и сам все понял, – сказала она с легкой виноватой улыбкой.
– А ты подумала, каково нам с этим жить? – понесло меня. – Могли помочь хорошему человеку – и не помогли. Всё, теперь мы сна лишимся и есть перестанем. Совесть замучает. Давай сегодня последний раз наедимся до отвала и начнем сохнуть.
– Ну что ты, Андрейка, – подняла она на меня голубые с зеленью глазища. – Что такого случилось? Люди все когда-нибудь умирают. Умерли и наши родители, и мой шальной супруг. Дело-то житейское. Спасибо вам, что не забыли. Спасибо, что ругаете меня. Это так приятно!
– Ладно, будем считать оправдалась, – скрипнул я. – А теперь объясни, как моему лучшему другу, моему незабвенному Витеньке, добрейшему человеку, но скромному и застенчивому, как подобает каждому честному человеку… – Я сжал плечо друга до боли: старик, готовься! – Как ему объясниться тебе в любви с первого класса?
– Да! Как? – взвизгнул Вик, успевший захмелеть от бокала вина.
– Дорогой Витя, дорогой Андрей, – ровным полушепотом сказала Таня, водя пальчиком по клеенке, – неужели вы не знаете, что любая девочка, любая женщина прекрасно знает, как мужчина к ней относится. Я всегда смотрела на вас обоих, как серая мышка на…
– …черных котов? – ляпнул я.
– Нет, нет, что ты! Ну в общем, снизу вверх. Я и мизинчика вашего не стою.
– Что ты, что ты, что ты! – зачастил Виктор.
– Танька, ты совсем сдурела? – завопил я. – Да это мы перед тобой всю жизнь на коленях стоим, а ты как с иконы бесстрастно взираешь. Ты же это… как бы… святая! – Повернулся к другу: – Я правильно говорю?
– Еще как! – воскликнул Вик. – Чисто реально святая.
– Видишь… – показал я на друга, как на живое неоспоримое свидетельство.