В прихожей опять раздалось азбукой Морзе тук-таак-таак – буква «В» – опознавательный знак Виктора, известный только мне, ну и конечно, моим жильцам.
– Это Вик, – пояснил я оторопевшей Тане, – сегодня день уплаты за жильё, именно ему поручено это дело. – И выбежал из комнаты открывать дверь.
Виктор вихрем пронесся по комнатам, выхватил из рук жильцов заранее приготовленные деньги и, схватив меня цепкими пальцами за локоть, увлек на кухню. Назарыч тоже беззвучно достал из брюк деньги и молча протянул сборщику податей. Вик пересчитал мятые купюры, изъял свою долю, остальное протянул мне. Всё, дело сделано, можно вернуться к дружескому общению.
– Чайку налью? – спросил он, занявшись заваркой.
– Ты все еще с Даниным носишься? – удивился я, показав на книгу «Бремя стыда» у Вика подмышкой. – В который раз перечитываешь?
– Не считал, он у меня в круговой читке: как дойду до последней страницы, так переверну и снова с первой начинаю. К тому же с этой книгой легче оброк собирать – как человек прочтет название, так и совесть включается.
– А ничего, что он в некоторых местах довольно негативно отзывается о христианстве?
– Ему можно, – примирительно ответил Вик, – потому хотя бы, что абсолютно искренен. И потом, вспомни, как ДС сидел у изголовья умирающей Ту, а она ему говорила о вере в Бога Пастернака и о том, что она ему завидует: с верой в сердце умирать легче. Вот здесь, послушай:
«– Когда БЛ отказался переименовывать «Рождественскую звезду», я в первый раз подумала, что его христианство – всерьез... Да нет, понять этого мы, к сожаленью не сможем. Ты… пропадал у своих физиков, когда Пастернак умирал, и ты не знаешь, что он просил отпевать его… Бог для него существовал… Я ему завидую. Чем дальше, тем больше завидую. И нашей тете Фросе завидую. Если бы я могла верить в Бога и обращаться к Нему, мне было бы легче жить. …Когда человеку плохо, он одинок безысходно. И ему нужен Бог…
– Но позволь, – сердился я, – между «нужен» и «существует» гигантская разница!
– Не такая уж большая, – говорила Ту, вот Жене Шварцу, не в его сказках, а в жизни понадобился Бог и стал существовать!.. Или Светлана – почти доктор исторических наук – почувствовала нужду в Боге, и Он тоже стал существовать…
…Однако, не сдаваясь, бросился в пылу… спора за помощью к стихотворению об испепеленной смоковнице. И только уже дочитывая вслух заключительные строки, открыл, что оно работает против меня:
…Чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
Когда мы в смятенье, тогда средь разброда,
Оно настигает мгновенно, врасплох.»
Да и вообще, вся книга буквально пронизана прощением и стыдом за цепочку предательств, через которые проходит каждый человек, каждый художник, – закончил любимую тему Старый Друг.
– Насколько я помню, тебе эту книгу посоветовал один старый поэт? Напомни...
– Этот поэт стал священником. Вот послушай, что он мне написал. – Вик извлек из книги потрепанный листок, покрытый мелким завитушным почерком, и стал читать нараспев, как монах – псалмы Давида. – «Послушайте, голубчик, что может быть притягательней, приятней уставшей душе человека, чем стариковская, выстраданная, всепрощающая, искренняя, умная, глубоко прочувствованная до личного переживания каждого стиха – доброта. Да, критика, настоящего профессионала в той области, которая издавна считалась самой агрессивной по отношению к творчеству. Его, так называемые критические эссе, вплетённые, глубоко вросшие в его собственную жизнь – это как драгоценные алмазы в серой толще кимберлитовой глины.
Возьмите, хотя бы эти слова: «Понять невозможно из нынешнего далека – отчего же мы так сладко жили на свете?! И на что нам были нужны в предчувствии апокалипсиса стихи? Любые! И пастернаковские! Но вот где-нибудь на вечернем бульваре или за столиком в утреннем кафе она внезапно спрашивала…: