– Как там дальше у Пастернака: стихи мои, бегом, бегом, мне в вас нужда, как никогда…?»
Оглянитесь, мой мальчик, мы живем в очень злобном мире, в котором так драгоценны малейшие проявления доброты – стариковской, детской, животной, природной, женской. Ведь убери из нашей среды добрых людей – и всё! Нам конец. Перегрызем друг друга, передушим. Вот так, нахлебаешься солёной горечи зла – до рези в горле, до подступающего к сердцу самоубийственного отчаяния – а тут тебе, как спасательный круг утопающему – алмаз доброты. И протягивает-то тебе его какой-то невзрачный убогий человечек, а тебе сразу хорошо, а тебе жить хочется, если существуют пока еще добрые люди. Так вот, мил-человек, так то…»
И сразу без перехода, как в воду вниз головой:
– Послушай, Андрей, отдай мне Таню! – И взгляд в упор, дерзкий и упрямый.
– Я не против, учитывая, что не брал. – И, вздохнув, добавил: – Тебе не кажется, что ты о человеке говоришь как о портмоне: переложи из твоего кармана в мой. Ты что же отказываешь Тане в самом высоком человеческом достоинстве – свободе воли? В той самой свободе выбора, который мы делаем всю жизнь? Напомнить, что она сказала мне? «Пожалуйста, возьми меня замуж…» Ведь такое можно сказать только из боли абсолютного одиночества. А где был ты, когда одинокая женщина выла в подушку, чувствуя себя никому не нужной? Книжки читал про бремя стыда? Деньги зарабатывал, преодолевая отвращение к процессу? И ходил вокруг ее дома кругами, из гордости не желая выглядеть в ее глазах неудачником? А теперь-то и у Тани и у меня – драгоценный опыт потери близких, миг отрезвления, момент истины, если хочешь. Мы очистили глаза от мутно-розового тумана юности, мы взглянули друг на друга свежим взглядом. И я, как и Таня, чувствую, что мы «одной крови»! …Хоть и ничего не решил, хоть и сам в смущении и ступоре.
– Ты просто, без всякой философии отдай мне Таню, а!..
– Вот заладил! Я так понимаю, сейчас настало время напомнить мне о том, как обличил царя Давида пророк Нафан?
– А что, прошу прощенья, пророк сказал Давиду? – не отрываясь от часов, спросил Назарыч.
– Господь послал к Давиду пророка Нафана, который рассказал ему такую историю: «В одном городе жили два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота. А у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькой и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь. И пришел к богатому человеку странник, и тот не пожелал взять из своих овец или волов, чтобы приготовить обед для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека…». Давид, услышав этот рассказ, воскликнул во гневе: «Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо: и за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания». Тогда Нафан сказал Давиду: «Ты – тот человек». Пророк обличил злое дело Давида. Давид раскаялся и сказал: «Согрешил я пред Господом». А потом он написал покаянный псалом: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…»
– Сурово, но справедливо, – заключил часовых дел мастер.
– Хорошо, – сказал я. – Очень хорошо. А теперь, если ты, Вик, так проникся бременем стыда, добротой и покаянием… – Я выдержал паузу в семь тактов сердца. – Может быть, ты поможешь разобраться мне, своему старому другу, в конкретной ситуации. Пойдем, пойдем!
Мы с Виктором вошли в мою тесную каморку, набитую книгами. Кресло, в котором восседала Таня, оказалось обложено книгами. Никаких следов ужина с вином. Даже запаха ландыша от ее духов «Диориссимо» не осталось – в комнате витал аромат Брокара «Любимый букет императрицы», он же «Красная Москва», который я разбрызгивал иногда в приступе ностальгии. Интересно, подумалось мне, а не был ли отец Тани, случайно, «бойцом невидимого фронта»? Если так, то дочь его вполне профессионально овладела приемами конспирации.
– Ну и что? – проворчал Виктор. – Хочешь, чтобы я пожалел тебя, такого одинокого? Понюхал этот бабушкин аромат и оценил всю степень муарной черноты твоего траура? Бедненький ты наш!
– Ага, очень хотел, – только и нашелся, что сказать. – Прости, по велицей милости твоей.
– Ладно, пойду, – вздохнул Старый Друг. – Только прошу, не пей больше. Ты какой-то сегодня… не такой. Прости.