Я встал и погрузился в светлые воды мелководья. Прохлада освежила распаренное жаром тело, откуда ни возьмись, нахлынула безрассудная молодая бодрость, вскипела в жилах кровь, энергичными взмахами рук бросил тело к волнорезу, коснувшись ладонью камня, перемахнул через преграду, проглиссировал еще метров сто – и вот подо мной затемнела глубина, обдала холодом и заставила нырнуть в самую пучину, где веками сохраняется черная тьма. Я не заметил, как промелькнули две большие тени и сомкнулись надо мной колдовскими вороньими крылами…
…Сознание ко мне возвращалось мучительно долго, будто луч солнца пробивался сквозь мутную пелену. Чтобы ускорить возвращение к себе самому, пришлось тряхнуть головой, отчего в затылке вспыхнула боль, сыпанула салютом синих искр, а из гортани вырвался протяжный вой, не волчий – мой, персональный. Осторожно, чтобы не спровоцировать новый приступ боли, очень медленно огляделся. На этот раз недоброжелатель поместил меня в кирпичный сарай с бетонными перекрытиями, сидел я на старинной железной кровати со скрипучей сеткой, жестким матрацем, подушкой и верблюжьим одеялом с белым крахмальным бельем.
Значит так, меня, разнеженного южной истомой и приятными воспоминаниями детства, двое пловцов в черных гидрокостюмах треснули по голове, надели дыхательную маску от акваланга и дотащили до какой-нибудь лодки, а потом уж привезли в сарай. Одет я был, в чем пришел на пляж: брюки, футболка и сандалии; значит они забрали одежду с пляжа, привезли сюда, одев меня, пока я находился в беспамятстве. Ну что ж, если не обращать внимания на боль в затылке, все остальное сделано грамотно и даже с уважением.
Первым передо мной появился крестьянин, он молча поставил на стол миску с похлебкой, положил кусок хлеба и налил в эмалированную кружку бордовой жидкости. Я встал с моего жесткого ложа и жадно съел тюремную пайку. Под самым потолком отыскал единственное окошко с толстыми ржавыми прутьями крестом. Придвинул к стене табурет и взобрался на него, встал на носки и лишь краем глаза сумел заметить густую листву за окном и прохладные сумерки, пробивающиеся сквозь ветви дерева.
Вторым навестил меня какой-то странный дерганый тип в синих наколках. Он приоткрыл металлическую дверь моей тюремной камеры и запрыгнул внутрь. Этот не стал нагонять тоску упрямым молчанием, наоборот, возбужденно закружил по тесному помещению, размахивая руками. Наконец остановился и произнес загробным голосом:
– Слышь, урод, я тебя самолично прирежу! Никому не позволю, сам тебя на ленты распущу!
– Позвольте, уважаемый, спросить: что я вам сделал, что вы на меня так разозлились? И второй вопрос: что вам мешает прямо сейчас меня прирезать? Я безоружный, опять же пленный. Бери и режь на здоровье. А?..
– Я лично тебя прикончу, – как-то неуверенно пробурчал синий и неожиданно скрылся за дверью.
Так, кажется всё ясно: меня взяли в плен и как у них водится «посадили на яму» не деревенские рейдеры – эти без декадентских прелюдий просто бы грохнули и делу конец. Скорей всего, старый бандит Василий Иванович, он же Шеф, он же главный кладоискатель нашего региона – воспитывает, чтобы смягчить мой вздорный характер перед отдачей семейных драгоценностей в его загребущие лапы. Если так, можно расслабиться – вряд ли он позволит хоть пальцем тронуть курицу, несущую золотые яйца. Конечно неприятно, конечно унизительно, но не летально. Опять же, для ради смирения моей гнусной гордыни – только на пользу. Ладно, давай-ка, друг, помолимся. В таковых особенных обстоятельствах молитва совершалась легко и ритмично, безо всяких понуждений со стороны моего поврежденного рассудка. Я даже потерял счет времени и неприятные ощущения пленника. Иисусова молитва сама подхватила меня на руки и понесла во светлые дали.
Скорей всего именно поэтому, металлическая дверь темницы открылась и в помещение вступил стройный брюнет в элегантном костюме-тройке черного цвета. Рубашка в тон костюму имела темно-серый цвет, галстук – южной ночи. На лице – традиционная саркастическая усмешка, приоткрывающая превосходные зубы. Сколько уж раз он являлся мне, и вроде каждый новый образ слегка отличался от предыдущего, только лукавая основа личности не выветривалась. Он присел на столешницу, кивнул на открытую дверь и спросил мягким обволакивающим баритоном профессионального соблазнителя: