На четвереньках по кустарнику Маркус подобрался к танку ближе, выстрелил по лобовому листу. Он не успел сомкнуть веки — луч огня от гранаты полоснул по глазам. Показалось, вспыхнул мозг. Зажав лицо руками, он уткнулся в землю, забил ногами от боли. Он слышал вопли поднявшихся в атаку фенрихов, пулеметные очереди из танка, чувствовал, как его тащили в укрытие.
— Не дайте танку уйти! — крикнул он, растирая слезящиеся глаза.
Когда его положили на пол дзота, он попросил прислать к нему Лебера. Приказание исполнили быстро.
— Слушаю вас, господин капитан! — раздался возбужденный голос старшего фенриха.
— Принимайте командование, Лебер. Только ради всех святых уничтожьте танк и никого из русских не выпускайте живым.
— Мы дырявим танк «фаустами», но он как заговоренный — не горит и не взрывается.
— Наверняка русские не взяли снарядов, а в баках мало топлива.
— Они отчаянно сопротивляются!
— Сколько осталось «фаустов»?
— Четыре.
— Расстреляйте все!
— Танки! Танки! — закричал фенрих, наблюдавший за полем в стереотрубу.
— Свяжитесь со штабом полка, — потребовал Хохмайстер.
На связи оказался Циглер.
— Господин полковник! Идут русские танки! У нас почти не осталось фаустпатронов. Отбиваться нечем!
В голосе Хохмайстера Циглер уловил отчаяние.
— Что с вами? Вы ранены?
— Я ослеп…
— Высылаю врача. А против русских бросаю трофейные «Матильды». Ничего другого у меня нет.
Врач промыл и осмотрел глаза, наложил черную повязку.
— Я буду видеть? — спросил Маркус.
— Мы немедленно эвакуируем вас в тыл. Это все, что могу сделать для вас, — проговорил врач. — В Германии, надеюсь, еще найдутся опытные окулисты…
В тот же день Циглер отправил Хохмайстера в Берлин. Его поместили в глазную клинику доктора Боле. Но ему не помогло искусство знаменитого окулиста. Сильное повреждение сетчатки глаз требовало длительного лечения и покоя. А покоя как раз и не мог обрести Маркус. Менялись страдальцы по палате — одних отправляли на фронт, другие выписывались слепцами, а он лежал в затемненном углу палаты с туго завязанными глазами и с внешним миром общался лишь через эбонитовый кружок наушника. В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха он научился угадывать истинное положение на фронтах. Все чаще звучали грустные нотки о милой земле, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, в песках Туниса, в холодной Атлантике, в снегах России.
Прошла слякотная зима.
В начале февраля 1943 года Маркуса навестил генерал-лейтенант Беккер. Поскольку лица дяди он видеть не мог, то взял в свои его костлявые, в распухших венозных жилах старческие руки. Этот жест тронул Карла. Прерывающимся голосом он произнес:
— Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь только открывалась перед тобой… Хотя…
Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал:
— Что значит «хотя»?
— В несчастное время ты родился. Ваше поколение пролило и еще прольет столько крови, сколько не выпадет ни одному другому. Всю жизнь я работал на войну. Стрелял из «Берт» по Парижу, изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.
Неожиданно в наушниках зазвучала щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Оберлейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.
— Это Сталинград, — прошептал Беккер. Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала.
Диктор Мартин Зелле, знакомый по победным сводкам с фронтов, надтреснутым голосом объявил:
— Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде, в городе, где в течение полугода решалась судьба Европы, героически погибла шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в Германии днями траура…»
— Насмешка судьбы! — с опасным злорадством изрек Беккер. — Тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти. Ровно через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…
— Но сегодня второе февраля, — проговорил Маркус, чтобы прервать рискованно нависшую тишину.
— Она погибла тридцатого января! — громко произнес Беккер, как будто эта дата имела какое-то роковое значение. — Просто фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме. Дольше скрывать не имело смысла.