— Это что же она принесла-то тебе?.. Золотое яичко? Как курочка Ряба?.. Или талант твой спасла и вынянчила? Для пользы и радости человеческой? — Он вдруг стукнул кулаком по столу, повысил голос. — Посмотри, на кого ты похож? Ты ж ни рыба ни мясо, я тебе так скажу. Вроде все у тебя в порядке, вроде и живешь хорошо, в достатке, вроде и уважением пользуешься, авторитетом, известностью… Я ведь однажды слышал, как двое молокососов о твоей книжке спорили. Одному понравилась, а другому — нет… Но не в том дело, что нравится или не нравится. Спо-ри-ли!.. Значит, чем-то зацепил ты их за душу? А я сижу позади них, слушаю, а сам думаю: «Эх, ребятки, ребятки, видели бы вы вашего Игашова, может, и спорить не стали бы!.. Ходит ваш Игашов по земле, как тень… И ничегошеньки он не может и не хочет». А все из-за Полины. Она тебя своим нытьем, своим характером рабским доконала. Сам рабом стал… Рабом обстоятельств. Да и трусом чуть не сделался, потому и мотоцикл завел — сам себе доказать хотел, что на мужика похож.
Валерий не нашелся что ответить. Да и как объяснишь брату, столь далекому от него и складом характера, и профессией, и образом жизни, что не нужен ему больше мотоцикл для самоуважения. Что весь он, без остатка, заполнен новым, неиспытанным чувством, которое называется ожиданием счастья, уверенностью в удаче, в себе, в любимой. И все это дала ему Ксения… И желание писать — тоже.
Он случайно прочитал ее дневник. Нет, конечно, не случайно: он просто не мог оторваться от него — удивился и обрадовался, как редкостной находке: какое богатство!.. Неужели оно могло бы пропасть, остаться незамеченным, неоцененным — даже попросту ненаписанным? Нет, не красоту языка, не изысканность сравнений и эпитетов — большую, страдающую душу — душу истинно женскую — нашел он на страницах толстой общей тетради в клеточку. И сразу по достоинству оценил свою находку…
Он напишет об этом! Чего бы это ему ни стоило, он напишет: о страданиях души и тела, об утратах, милосердии и долготерпении, о простом и так трудно достижимом человеческом счастье, непродолжительном и вечном! Он напишет о бессмертно красивой женщине, напишет так, что и через десятки лет будут бледнеть, читая о ней. И завидовать. И любить ее — уже бесплотную, давно прошедшую по земле…
Но как расскажешь об этом брату — грубияну и прагматисту?
Как объяснишь ему такое понятное самому Валерию несчастье Полины? Ведь уход ее — именно несчастье, почти катастрофа для нее же. И поймет ли он, что сейчас по отношению к бывшей жене Валерий испытывает не злобу, не обиду, а тихую жалость и сочувствие. Может быть, даже благодарность… Наверное, это тоже мужество — все пережить, понять и уйти.
— Наливай, Яшка! — странно блестя глазами, вдруг заорал Валерий Игашов. — Наливай… И постарайся хоть на старости лет быть счастливым… Как я — твой неудачливый младший брат. Женись, черт! Женись, пока не облысел, флибустьер проклятый!
Яков опешил: подозрительно посмотрел на Валерия, зачем-то заглянул под стол, но ничего там не обнаружил, кроме дрыхнувшего на спине, с задранными лапами, старика Кути, — и одним глотком допил вино.
— Ясно… Или ты, братишка, чокнутый!.. Или тебе повезло наконец. Впервые в жизни… Послушай, а может, ты и правда чокнутый?
Валерий расхохотался и показал брату язык.
33
Кулагин ошибался, думая, что Елена Васильевна специально вызвала дядюшку из Москвы накануне своей защиты.
Авторитет академика и в самом деле был непререкаем в медицинских кругах. Больше того, все знали, что он крайне редко дает свой отзыв о той или иной диссертации. Возможно, тут сказывался возраст — Геннадию Христофоровичу исполнилось семьдесят пять лет; возможно, большая занятость не позволяла ему слишком часто читать работы молодых ученых. Как бы то ни было, но мало кто мог похвастать тем, что его диссертацию прочитал академик Богоявленский. Сам же старик любил повторять: «Важно из молодых людей делать врачей, а уж что они там понапишут, другие прочтут и оценят…» Однако же кое-какие исключения академик себе позволял. Именно он, послушав на одном диспуте выступление аспирантки Крупиной, неожиданно затребовал ее диссертацию накануне защиты, а потом первым предложил присудить ей ученую степень доктора наук и издать диссертацию отдельной монографией.
Клена Васильевна и не думала посылать свою работу на отзыв дяде. Все у нее складывалось настолько хорошо, что, казалось бы, ничто не предвещало бури, внезапно разразившейся с приездом из Москвы Крупиной.