— Ну, разумеется! — поспешно распахнула дверь Тамара. — Как вас снегом-то замело! На улице ужас что делается. Проходите… Проходите и раздевайтесь.
Елена подошла к вешалке, сняла шубку, повесила на деревянные плечики, машинально взглянула на себя в большое зеркало, поправила волосы.
— Будем пить чай? — скорее утвердительно, нежели вопросительно, сказала Тамара. — С клубничным вареньем…
— Мое любимое, — отозвалась Елена.
— И мое тоже.
Елена села в кресло, оглядела комнату. Большая, светлая, с двумя окнами, мало мебели, много книг, на стене — небольшая гравюра. В углу — письменный стол, на нем — пишущая машинка с заложенным листом.
Тамара вернулась, неся на подносике две чашки, чайничек, сахарницу, изящную вазочку с вареньем. Поставила на журнальный столик.
Она держалась легко — внешне, — но все же в ее движениях, интонации голоса чувствовалась скованность, ожидание.
— Вы удивлены, что я пришла к вам? — спросила Елена.
— Пожалуй, есть немного.
— Я не хотела приходить. Это случайно вышло… А знаете, Тамара Савельевна, я вас, наверное, полюбила. Вам не смешно меня слушать?.. — Она смотрела мимо Тамары, на гравюру, на которой был изображен бой двух фрегатов. — Это у вас подлинник?
— Что? — Тамара не сразу сообразила, о чем она спрашивает. — Ах, гравюра… Да, подлинник… От деда осталась. Он был моряком и, сколько его помню, мечтал о внуке. Да вот не дожил… За что же вы меня полюбили, Елена Васильевна?
— Не знаю… Я бы вас ненавидеть должна… Мы с вами антиподы, Тамара Савельевна…
— А вам не кажется любопытным, — улыбнулась Тамара, — что именно мы с вами спасли Манукянца?
— Я об этом уже думала, — кивнула Богоявленская.
— По-моему, вы преувеличиваете, Елена… И ненависть и влюбленность… Ведь в жизни больше полутонов.
Она назвала ее просто по имени, без отчества, сделав это почти машинально, но почувствовала, что теперь ей станет легче говорить.
— Вы правы, диссертация действительно не играет роли, потому что во всем остальном и вы и я — врачи. И все же поговорим о диссертации… Если хотите.
— Зачем? — отмахнулась Елена.
— Нужно, — упрямо сказала Тамара. — Знаете, Елена, жил на свете один талантливый врач и делал поразительно смелые операции. По справедливости, он должен был стать профессором, а умер рядовым хирургом. И после него не осталось никаких работ, если не считать двух-трех статей, в которых он обобщил опыт других. А его опыт ушел вместе с ним… Знаете, почему он не стал кандидатом или доктором наук?
— Он умер молодым?
— Да. Тридцати восьми лет… Ему было некогда получать звания и степени. Он спасал людей. Он каждый день кого-нибудь спасал. Понимаете?
— И вы убеждены, что он никогда не получил бы степень?
— Почти уверена.
— Вы меня считаете бездарностью?
— Это слишком сложный вопрос, чтобы ответить на него однозначно. — Тамара не лукавила. Она говорила искренне, потому что и в самом деле невероятно сложно выносить окончательный приговор.
— Допустим, что я бездарность, нахально рвущаяся в науку, — нервно перебила Елена. — Тогда тем более глупо!..
— Что?
— Я говорю о вашем знакомом… Не две ли мы стороны одной медали? Я бездарность, написавшая убогую диссертацию, а он талантливый человек, предпочитающий ее не писать. Выходит, наука теряет и от него и от меня в равной мере?
В этом была своя логика.
— Вы спросите, почему я рвалась в кандидаты наук? — продолжала Елена. — Я вам отвечу. Потому что я хотела по-настоящему заняться наукой. Без степени это сделать гораздо труднее. Да, я честолюбива. А что в этом плохого?
— Елена, — тихо сказала Тамара, — в моих глазах вы уже утвердились. Во время реанимации Манукянца. Вы врач. А это самое главное…
И вдруг Елена заплакала. А Тамара смотрела на нее и молчала. Елена вытерла слезы, встала, беспомощно улыбнулась:
— Ну вот, совсем ни к чему уж это… Извините. Я пойду, Тамара Савельевна. До свидания.
— Я рада нашему разговору.
— Что ж…
Богоявленский был человеком слова. Поэтому на следующий день с утра, придя из гостиницы в дом Елены, засел за ее диссертацию. Вышел к обеду. Пожевал губами, потянул носом:
— Неужели щи?
— Щи, Геночка, — радостно подтвердила мать Лены.
— Со сметаной? — оживился академик. — И с ржаным хлебом?.. Тогда давай! — И потер руки.
— Что, дядя Гена? — Елена пристально смотрела на него.
— Все складненько, Ленка. Прямо завидки брали, когда читал, — усмехнулся старик, — лучше бы понескладней.
— Плохо? — почему-то шепотом спросила она.