— Какой?
— Подойдите через некоторое время к этой девушке, к Нине Боярышниковой, которой сегодня мы спасли жизнь, сделав при этом калекой, обрубком, как вы сказали…
— Зачем? — наморщил лоб Колодников.
— Возможно, она скажет вам, что хочет умереть и… Да, да, она согласится с вами, что ей лучше было бы умереть. Так вот, если вы врач, заставьте ее захотеть жить, заставьте ее поверить в жизнь. А если не сможете, тогда уходите из медицины!
Колодников напряженно глядел на Крупину, потом сказал:
— Я должен это понимать так, что вы сможете ее заставить?
— Увы, — взгляд Крупиной скользил мимо него, — я в этом не убеждена. Я понимаю, почему вы спросили и о чем думаете… И тем не менее я не уйду из медицины и буду завтра, и послезавтра, и через неделю, и через месяц, и потом, и потом оперировать людей, чтобы спасать им жизнь даже ценой их постоянных страданий в будущем. И может быть, когда-нибудь они поймут, зачем я спасла им жизнь, и согласятся со мной. Что поделаешь, Павел Афанасьевич, таков наш удел… Таково и счастье наше.
7
Когда-то давно-давно Ксения Гаранина была женой. И могла стать матерью. Они жили о двухквартирном финском домике в сосновом, просвечивающем лесу, где сизые пятна ягеля едва прикрывали горячий белый песок, усыпанный бурой хвоей и колючими, раскрывшимися от жары, как рыбьи жабры, шишками. Теперь, вспоминая мужа, она видела перед собой только его черную кожанку, ослепительно сверкающую латунными застежками-молниями, только его фуражку с подрезанным по моде козырьком и розовое, почти мальчишеское лицо с еще не отвердевшими чертами между сияющим лаком козырька и блестящим хромом куртки. И уже не знала она: любила или нет того строгого, четкого мальчика-лейтенанта? И не сыном ли ей приходится он — ей, сорокалетней, усталой женщине, ежедневно замечающей в зеркале все новые и новые свидетельства своего увядания, приметы близящейся старости?
Как любил он моторы — этот щеголеватый и бездумно-смелый мальчуган! Ровно и почти бесшумно, как электрическая швейная машина, работал двигатель его — тоже черного и блестящего — мотоцикла, когда уезжал он по тревоге — всегда неожиданно и страшно — подкинутый на постели, точно пружиной или электрическим разрядом, ночным звонком телефона!..
Она ненавидит эти грохочущие рогатые аппараты на двух колесах. Эти дьявольские скоростные игрушки, придуманные мужчинами для своего удовольствия. Они вообще — эти эгоисты мужчины — много всего напридумывали для своего удовольствия: и ружья, и моторы, и табак, и водку, и карты… Все для них! Лишь бы удрать в свою, такую опасную, мужественную и такую все же детскую жизнь, в жизнь-игру. Он разбился на мотоцикле — ее лейтенант. И тот ослепительно желтый сентябрьский день разделил на две половины ее жизнь: на «до» и «после». В тот день у нее родилась мертвая девочка — и два гроба, большой и маленький, стояли потом рядом…
А дальше ничего не было. Был медицинский институт. Аспирантура. Поликлиника. Непроходящая многодневная усталость. Были люди. Правильнее называть их пациентами. Или — больными. Но так она не могла. Нет, не болезни она лечила. А людей… В каждом конкретном случае — человека, а не его болезнь. Разве может врач позволить себе такое?.. Видимо, может. И должен, как же иначе?
Вот и вчера: шла домой, усталая, злая… А он — лежит. Пощупала пульс — еле слышен. Лицо в крови — упал и ударился об угол фундамента. Какое, казалось бы, ей дело до пьяного? Значит, есть дело! Вызвала машину, сама отвезла в травматологический пункт… А когда возвращалась, увидела на том месте, где он лежал, драную хозяйственную сумку. В ней ничего не было, кроме двух пустых бутылок из-под дешевого портвейна… И письма.
Письма из родильного дома — маленького измятого треугольничка с пятном зеленки.
Ксения читала и перечитывала странное полуграмотное это послание — и огромное человеческое горе душило ее.
«Здравствуй, Сережа. С горячим приветом к тебе Вера и Света. И передай привет от нас нашей дочке — Лидии. Папочка, мы чустваем себя хорошо. Светочка очень хорошинька и представь себе, я очень не много расстроилася, она меняется с кажным с днем, а сейчас Сережа, она на меня совсем не пахожа. Я только бедная мучилася, а ты нет, и сейчас, Сережа, она цельником, полностью похожа на тебя, так что ты видел ее — это не та она, просто была сильно сдавлена и припухшая, и поэтому тебе так показалося, что она похожа на меня, но ты, папочка, ошибся и за это ты должен раз за все время принести полностью зарплату, чтобы я не волновалася за это, ты, Сережа, не можешь представить, как мне здеся скучно лежать в палате, одни девки деревенские по первому разу вобщем, а ставять из себя прямо сказать — глаза не смотрють, только одна — хохлушка лежить со мной, вот мы с ней так немного словами перебрасываимся, а так больше не с кем.