Сережа, я очень тебя прошу — не дури там ради бога, хоть раз изделай выдержки, Сережа, я скажу прямо и откровенно: я что-то поволновалася вчера, вроде сказать — все хорошо, но я места не нашла и ночь была такая кошмарная, и я сейчас как пьяная на ногах, а нигде ничего не болеет. Сережа, как насчет одежды детской. Только тряпки не приносите свои, а возьмите, пожалоста, на какой-то один час, ну разве мы с ней не заслужили? Досвидание, целуем вас всех крепко-крепко. С приветом Вера и Света».
А ниже, наискось, другим карандашом, прыгающими неровными буквами, приписка:
«Ты, Сережа, сволочь! И все, паразит! Хороша стала Егорова? Черт с тобой, паразит, больше, подлец, ко мне не приходи. Все… А на работу я позвоню».
«Что делать? — думала Ксения. — Здесь — катастрофа, ужас, бессмысленная животная жизнь! Дети, муж-алкоголик — во всем недостачи, нехватки… Как она — эта девочка — провела ночь без матери… Без отца, попавшего в травматологический пункт и, видимо, в вытрезвитель? Где они живут? Она даже адрес не узнала, даже фамилию не записала! И теперь чувствовала себя виноватой, чуть ли не преступницей, спокойно, со стороны наблюдающей чужую трагедию.
— Завтра же, завтра же найду их, — лихорадочно бормотала Ксения. — Найду и… и что? Чем помочь? Отправить отца на принудительное лечение? Купить детям одежонку за свои деньги? Прикрепить няню из консультации?.. Что делать? Что?
Ксения раскрыла дневник — аккуратно обернутую в целлофан общую тетрадь в клеточку. Минуту назад хотелось написать про человека, который живет рядом со всеми, дышит тем же воздухом и… не имеет на это права. Да, именно права. Даже называться человеком ему не надо бы. Не достоин он этого высокого звания — человек…
Ксения откинулась на спинку кресла и устало подумала: «Что писать?.. Все, что я пережила во время встречи с ним?.. Да и зачем писать? Ничего не изменится, разве только негодование поутихнет».
Вспомнила, как он осторожно вошел, обежал взглядом кабинет и, убедившись, что, кроме врача, никого в нем нет, плотно прикрыл за собой дверь.
— Я — Фомин.
— Слушаю вас, — машинально сказала она и осеклась, вспомнив, что это и есть сын старой санитарки Фоминой, которая в прошлом году ушла на пенсию. — Садитесь!
— Благодарю, — Фомин сел, аккуратно поддернув брюки на коленях.
— Как вас зовут? — не поднимая головы, спросила Гаранина.
— У вас как на допросе, — усмехнулся Фомин. — Евгений Алексеевич, если угодно… А в чем, собственно, дело? Зачем вы меня вызвали?.. Я человек здоровый. На почки и печень не жалуюсь.
Ксения в упор рассматривала его. Маленький человек со стертым лицом. С таким типом хоть десять лет в одной квартире живи — не запомнишь…
— Скажите, Евгений Алексеевич, сколько лет вашей матери?
— Восьмой десяток разменяла… А что?
— Ничего страшного… Просто вчера ей исполнилось семьдесят семь.
— Ну и что? — Глаза его сузились и беспокойно заерзали.
— А вы об этом забыли. Не поздравили даже.
— Вам-то что за дело? — искренне удивился Фомин. — Вы что — из армии спасения или из полиции нравов? А может, из сектанток?
— Ваша мать тридцать лет проработала в поликлинике. Но сейчас я говорю о ней не как о нашем бывшем работнике, а как о больном человеке, которого лечу. Да, вы забыли поздравить ее с днем рождения… Может быть, для вас это не имеет существенного значения, но для нее это удар. И очень болезненный. Вы — сын…
— Не читайте мне морали, доктор! — отрезал Фомин.
— Хорошо, не буду читать мораль… Поговорим о другом. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы ваша мать переехала к младшему сыну? — Она взяла себя в руки, говорила почти спокойно.
— Послушайте, доктор, чтой-то вы мне все вопросы задаете? По какому праву?.. Никак не могу понять, чего я к вам вообще приперся? И почему должен отвечать?.. Ваше дело — людей лечить. Больных!.. А не здоровых учить уму-разуму.
Он полез в карман, достал портсигар и спички, нервно размял папиросу.
— Вам придется потерпеть, — предупредила Ксения, — здесь поликлиника… Так вот, Евгений Алексеевич, вернемся к больным. Я, как лечащий врач вашей матери, категорически против того, чтобы она куда-либо ехала.