— Ты это брось… Серенький, — обиделся Валерий Александрович. — У меня сейчас такое время… Ты представить не можешь. Стихи пишу! Двадцать лет не писал, а теперь… Может, свихнулся совсем, из ума выжил. А может, только и жизнь начинается. Сам не пойму.
— Да, когда-то ты умел это самое… Глаголом жечь. Этого у тебя не отберешь. Ну, а теперь — не поздно ли? Поэзия — удел молодости… Да еще мой, в смысле интертрепации классического наследия. А ты, сколько я помню тебя, все хмуреешь да серьезнеешь.
Игашов действительно нахмурился — посерьезнел после этих слов Василия Васильевича. За последние годы, раз за разом терпя неудачи, он разуверился в своих способностях литератора. Долго, очень долго работал редактором в издательстве. И привык эту свою работу считать главным делом жизни. «Редактор — это тоже призвание», — говорил ом обычно, когда старые товарищи сокрушенно качали головами, вспоминая его молодые успехи, блистательный взлет двадцатилетнего поэта и прозаика Игашова. Сколько начинающих он «вывел в люди»! Буквально за ручку, как детей: ночи просиживал над неумелыми рукописями, резал, зачеркивал, правил, ломал сюжет и композицию, переписывал целыми главами, беспощадно сокращал. И заслужил всеобщее признание, как мастер своего дела, как строгий, но доброжелательный ценитель и направник. И никто не знал, как боится он чистого листа бумаги, как бьется над своими работами, чувствуя, что все расползается по швам, что слова — не те, что не звучит внутри тугая пронзительная струна и не приходят умение, радость и уверенность.
Хмуро смотрела на него Полина: «Лентяй ты — больше ничего. Никакого честолюбия… Так и будут на тебе воду возить — сам запрягся, ну и тяни теперь. Надрывайся… А Толька Нефедов на премию выдвинут. Три поэмы в одном томе издал. Одна — «Марья» называется, другая «Иван», а третья «Иван да Марья»… Эпический триптих о времени и о себе, — вот как пишут в газетах!
С этим Нефедовым у Валерия получился небольшой казус: лет пятнадцать назад зачастил к нему на консультации в литературное объединение молодой, непомерной силы демобилизованный сержант. Писал он коряво, неряшливо, читал громко и хрипло. Но многие находили в его стихах некую глыбистость и первородность: «От жизни идет», — говорили. Стихи действительно попахивали по́том — так трудно давалась автору каждая строка, любая рифма.
Бывал он и дома у Игашовых. Потея, пил чай с вишневым вареньем, безропотно принимал все исправления, все сокращения и перестановки, которые делал Игашов в его стихах, и пялил на Полину голубовато-белые влюбленные глаза, при этом сопел и причмокивал сырыми бесформенными губами. Полина относилась к нему снисходительно, даже высокомерно, но неуклюжие ухаживания его поощряла: звала Толиком, просила сопровождать в магазин или в гости к подругам, капризно требовала цветов или мороженого… Игашов наблюдал эту возню сквозь пальцы. «Флиртуют мухи вдоль жилетки», — говорил он посмеиваясь, немного перефразировав Сашу Черного…
А через несколько лет, отыскивая что-то в бесчисленных ящиках полированной рижской «стенки», нашел вдруг вельветовый альбом «для стихов», подаренный когда-то Нефедовым Полине. Что это были за стихи! Украшенные переводными картинками страницы содержали столько лирических откровений, столько страсти, что Валерий невольно развеселился сначала, а потом задумался: да он же был серьезно влюблен — этот отставной сержант! Некоторые строки были отчеркнуты тонким синим карандашом, отмечены знаками восклицания или вопроса — это уже Полина оставила следы своих раздумий…
Игашов подумал-подумал и, по укоренившейся привычке, стал все переиначивать, переделывать и перестраивать, взял да и исправил в одном стихотворении пару строф… Потом зачеркнул остальные и сбоку вписал свои собственные. Он увлекся: проснулось желание что-то доказать, выразить во всей полноте и силе. Появилось опять давно не испытываемое им раздражение, даже горечь за беспомощность, за рыхлость и неряшливость этих поэтических опытов. Полтора месяца лихорадочно и страстно работал он над стихами Нефедова. Окончил. Перепечатал. Поставил посвящение Полине… И позвонил автору.