Это был Омри.
Третий ряд, пятый кирпич…. Что такое двенадцать и четыре?
А что если все наоборот: третий кирпич в пятом ряду… Что такое двенадцать и четыре?
Они приближались, искали меня...
Я восстановил в памяти весь план дворца, все подписи и шифры: третье число всегда было либо шесть, либо двенадцать…. Циферблат?
Третий ряд, пятый кирпич, и четвертый кирпич на двенадцать часов.
Не получилось. Запечатанная дверь не открылась.
— Вот он! — закричали сзади.
Не оглядывайся, на это нет времени.
Я нажал наудачу, на пятый и четвертый кирпичи одновременно.
Оба камня с натугой вошли внутрь; стена сдвинулась в сторону, стоило мне лишь немного надавить на нее. Я рухнул в открывшуюся щель и едва успел перевести рычаг в обратное положение.
Я не сразу поверил, что спасен. Вокруг был кромешный мрак. За стеной раздавались приглушенная ругань и простукивание кирпичей. Пытайтесь.
Потом я понял, что это только полдела. Мои тюремщики либо уже знают, кто я такой, либо вот-вот узнают: сколько времени может продержаться человек, когда с него живьем сдирают кожу? Снова обращаюсь к плану, роюсь в закоулках памяти; придется идти вслепую.
По прямой от входа — десять саженей, или тридцать с небольшим шагов. Поворот направо — сто шагов. Двадцать пять ступенек вверх. Двести шагов по прямой…
Я блуждал почти час, пока не добрался до зала с колоннами и бассейном, где Хошаба наставлял меня, перед тем как отправить к Шем-Тову. Последняя преграда — витая бронзовая решетка, спрятанная за зимней оранжереей; решетку пришлось вынимать из пазов, а потом ставить на место.
Я выбрался из кустов сирени, прислушался к голосам и шорохам. В соседней комнате разговаривали. Два голоса: один — чужой, отрывистый и недовольный, второй — очень хорошо мне знакомый. Омри. Он уже здесь.
Меня охватила паника. Я попятился, наткнулся на колонну, обошел ее вокруг и едва не упал, споткнувшись о чью-то руку. На полу лежал разрубленный поперек туловища десятник Нахшон.
Он умирал, жадно хватая ртом воздух, захлебываясь собственной кровью…
11
Весна 685 г. до н. э.
За семь дней до падения Тиль-Гаримму.
Хаттуса
Три дня, с раннего утра до позднего вечера, вожди и старейшины киммерийцев прибывали в стан Теушпы. О цели сбора не говорили до последнего, и пока ждали всех, делились новостями, заключали между собой торговые сделки, обсуждали союзы — брачные и военные, спорили о том, можно ли доверять фригийцам, хвастали добычей из лидийских походов, своими женами, сыновьями, дочерьми, количеством скота, рабов и богатыми пастбищами. Все хвалили мудрость царя, приведшего их сюда, верили в его прозорливость, желали долгих лет… Пировали по ночам — много и жадно ели, воздавая должное искусству царского повара, без устали пили неразбавленное вино, не пьянея, не теряя головы; отсыпались в дневное время.
Царь Теушпа, чье имя наводило на врагов страх, могучий седовласый старец с орлиным взором, был радушен, принимал гостей в огромном шатре, наполненном благовониями, чтобы отпугнуть многочисленных комаров и прочий гнус, восседая на широком покрытом позолотой троне среди мягких подушек, новые лица встречал доброй улыбкой, старых знакомых — легким наклоном головы. Он знал всех поименно, слышал об их вражде, помнил о затаенных обидах, видел разброд и недовольство и своим присутствием старался всех примирить хотя бы на время. Но на второй день, ближе к вечеру, его скрутила боль в животе, режущая, не прекращающаяся, изнуряющая. Он послал за своим лекарем и, пытаясь заглушить боль, стал пить больше вина. Однако от этого стало только хуже. Стало тошнить, но вырвав в предусмотрительно подставленную чашу, Теушпа оглушительно расхохотался, чтобы не дать подданным усомниться в здоровье хозяина.
— Вина! Больше вина! — сипло прокричал царь, вскакивая с трона. — Да чтобы потом ни капли его не осталось в вашем чреве! Нас ждет хорошая драка! И тогда нам понадобятся трезвые головы!
— Больше вина! — хором откликнулись киммерийские вожди, хватая обеими руками амфоры и опустошая их до дна.
Теушпа, воспользовавшись всеобщим весельем, выскользнул незаметно из шатра и тут же упал на руки слугам. Едва живого его отнесли в личные покои. Положили на высокую кровать с мягким матрацем.
Царь был бледен, его бил озноб, а лоб покрыла испарина. Не различая тех, кто стоял рядом с ним, то впадая в полузабытье, то пытаясь приподняться на ложе, он лишь выкрикивал грязные ругательства или хрипел.
Появился Балдберт, побратим царя и его первый советник, точь в точь бурый медведь, такой же косматый, огромный и страшный, сверкнул черными очами, зарычал: