Король не сразу понял, что он о шуте.
— А это что за тип? — эхом отозвался шут.
— Ты мне нравишься, — сказал Густав Адольф.
— А ты мне нет, — сказал шут.
— Смешной. Мне такой пригодится, — сказал Густав Адольф.
— Ты тоже забавный, — сказал шут.
— Что за него возьмешь? — спросил Густав Адольф короля.
— Не советую, — сказал шут. — Я приношу несчастье.
— Правда?
— Смотри, с кем я пришел. Что, везет ему?
Густав Адольф некоторое время смотрел на короля. Тот не отводил взгляда; приступ кашля, который он сдерживал все это время, наконец прорвался.
— Идите отсюда, — сказал Густав Адольф. — Валите скорее, чтобы духу вашего здесь не было. Чтобы я вас в лагере больше не видел.
Он попятился, словно в испуге. Полог с треском опустился, и он исчез.
Король смахнул слезы, выступившие на глазах от кашля. Горло саднило. Он снял шляпу, почесал голову и попытался понять, что произошло.
Произошло вот что: все было кончено. Он никогда больше не увидит родину. И Прагу тоже. Он умрет в изгнании.
— Пойдем, — сказал он.
— До чего вы договорились? — спросил граф Худениц. — Чем дело закончилось?
— После, — ответил король.
Несмотря ни на что, он почувствовал облегчение, когда лагерь наконец остался, позади. Воздух становился все чище. Высокое синее небо стояло над ними, вдали возвышались холмы. Граф Худениц снова спросил, до чего они договорились и стоит ли рассчитывать на возвращение в Прагу, но, когда король промолчал, он оставил его в покое.
Король закашлялся. Он уже не был уверен, произошло ли все это на самом деле или померещилось: этот толстяк с мясистыми руками, ужасные вещи, которые он говорил, предложение, которое ему всей душой хотелось принять, но от которого пришлось отказаться. Почему, спросил он себя, почему он, собственно, отказался? Забыл. Причины, только что еще такие веские, растворились в тумане. Он даже видел этот туман, синеющий в воздухе и размывающий холмы.
Рядом рассказывал о своей жизни шут, но королю вдруг показалось, будто речь шута звучит внутри него, будто шут не едет рядом, а стал лихорадочным голосом в голове, частью его самого, о существовании которой ему не хотелось знать. Он закрыл глаза.
Шут говорил, как он сбежал с сестрой: ее отца сожгли за колдовство, а ее мать отправилась с рыцарем на восток, в Иерусалим, а может быть, в далекую Персию, кто знает.
— Да она же тебе не сестра вовсе, — услышал король голос повара.
Они с сестрой, рассказывал шут, сперва странствовали с плохим певцом, который был к ним добр, а потом с артистом, у которого он научился всему, что знает, отличным выдумщиком, хорошим жонглером, актером получше многих, только вот человек он был дурной, до того скверный, что Неле считала его чертом. А потом они поняли, что всякий артист — частью черт, частью зверь, а частью безобидное существо. И тогда Пирмин, так его звали, стал им не нужен, и после очередной его жестокости Неле сварила ему грибной супчик, которого он никогда не забудет, вернее, сразу забыл, потому что от него помер; две пригоршни опят, мухомор и кусок черной поганки — вот и все. Хитрость в том, что нужен и мухомор, и поганка: любого из этих грибов было бы достаточно, но по отдельности они слишком горчат, он бы заметил. А если их вместе сварить, выходит вкусно, и пахнет тонко, сладковато, никто не заподозрит плохого.
— Вы его, значит, убили? — спросил один из солдат.
Не он, сказал шут. Сестра убила, сам-то он мухи не обидит. Он звонко рассмеялся. Выбора не было, сказал он. До того это был скверный человек, что и смерть не помогла от него избавиться. Его призрак долго еще следовал за ними, хихикал им вслед в лесу, являлся им во сне, предлагал свои сделки.
— Какие сделки?
Шут не ответил. Открыв глаза, король увидел, что вокруг падает снег. Он глубоко вдохнул. Память о чумном запахе военного лагеря начала растворяться. Он задумчиво облизал губы, подумал о Густаве Адольфе и снова закашлялся. Ему показалось, что они едут задом наперед. Он не нашел в этом ничего удивительного, вот только обратно в зловоние лагеря он не хотел, не хотел к солдатам и шведскому королю, который только и ждал случая посмеяться над ним. Поляны вокруг уже побелели, а на пнях — наступающее войско вырубило все деревья — росли сугробы. Король запрокинул голову. Все небо мерцало снежными хлопьями. Он вспомнил свою коронацию, вспомнил хор из пятисот певцов и восьмиголосый хорал, вспомнил Лиз в мантии, усеянной драгоценными камнями.
Когда он снова очутился в настоящем, оказалось, что прошли часы, а может быть, и дни, во всяком случае, ландшафт вокруг снова успел измениться: снега лежало столько, что лошади еле шли, осторожно поднимая копыта и. бережно погружая их снова в белизну. Ледяной ветер бил в лицо. Кашляя, король осмотрелся и заметил, что голландских солдат с ними больше не было. Рядом ехали только граф Худениц, повар и шут.