— Стэнни, как дела?
Глядя на Джонни, Стэн-из-Джорджии кивнул, но настоящего узнавания в его остекленевшем взгляде не было. На самом деле, в нём вообще мало чего осталось. Он был неглубок, как дождевая лужа.
— Дала мне это, — сказал он, держа пустую бутылку из-под дешевого шерри. — Леди… леди, она дала мне это. Положила мне в руки, отдала. Сказала… она сказала: возьми на Рождество. Это всё тебе. Прибереги для себя, выпей сам и никому другому не давай. У тебя нет того, что она мне дала.
— Это круто, Стэнни. Смотри не потеряй.
— Ладно, ладно. — Прищурившись, он огляделся, увидев кого-то, кого Джонни не видел. — А ты ничего не получишь. Нет, сэр. Это моё. Леди дала. Это мне леди дала. Она дала это мне. Не тебе.
Стэнни раскачивался взад-вперед, сжимая в руках пустую бутылку. Наверное, так же он будет сжимать её и через неделю. На этом же самом месте, потому что ног у него нет — он отморозил их две зимы назад — лишь культи.
— Ну, пока, Стэнни. — говорит Джонни, толкая свою тележку дальше по переулку, оставляя Стэна-из-Джорджии разговаривать со своими друзьями о леди, которая дала ему бутылку.
В тележке завозился мешок.
— Нет, не его, — сказал ему Джонни. — Не в этот раз.
Мешок задрожал. Он встрепенулся. Сквозь него пронесся мышечный спазм. Он явно протестовал, но Джонни был непоколебим. Если он даст слабину, то мешок выйдет из-под контроля, а если исчезнет слишком много людей, то будут задавать вопросы и эти вопросы могут привести к Джонни, а если они приведут к Джонни, они могут привести и к…
Но он не собирался думать об этом.
Сейчас он был в парке — сражался с дорогой, проталкиваясь сквозь снежные наносы и чувствуя, как кости стынут от холода. Джонни направлялся к летней эстраде. Это было то самое место, куда приходили переночевать ущербные, отчаявшиеся и умирающие. Обычно здесь шлялось множество наркоманов: они кололись, попрошайничали, сравнивали следы от уколов и сплющенные вены. Но буран загнал их в укрытия — канализации и коллекторы, склады кишащие крысами, стерильные метадоновые клиники и приюты для бездомных.
Как Джонни выяснил, здесь остался лишь один наркоман.
Имени у него не было и души, наверное, тоже. Кем он был, и каким он был — уже давно забыто. Всё, что от него осталось — лишь призрак. Он был призраком этого парка, этой эстрады, но, по большей части, он был призраком самого себя.
Когда Джонни вышел под свет, наркоман — скрючившийся в углу и завернувшийся в запачканные собачьей мочой старые газеты — начал стонать.
— Ох, Санта, Санта Клаус. Я умираю. Я просто умираю. Это тааак больно, — скулил он. — Господи помоги, как же это больно.
Наркоша был живым скелетом в грязном спортивном костюме, мокасинах и в куртке. Черно-коричневые волосы побелели от инея, борода походила на темные мазки жжёной пробкой, на лице — ветвящиеся молнии морщин. Ему могло быть и двадцать лет, и пятьдесят.
— Брат мой, ты хочешь, чтобы боль ушла? — спросил Джонни.
— Да… да, пожалуйста.
— Тогда иди ко мне. Есть избавление через меня.
Самой идеи чего-то подобного хватило, чтобы наркоман сдвинулся с места. Его заледеневшие суставы и связки скрипели и щелкали. Он припал к ногам Джонни как голодный кот: наверное, так слабые, убогие, больные и искалеченные льнули к Иисусу в Галилее.
Джонни помог безымянному бедолаге-наркоману подняться на ноги:
— В мешке. То, что тебе нужно — в этом мешке. Давай, брат мой, засунь в него руки. Возложи их на то, что внутри и всё будет кончено. Больше никаких страданий.
Слова. Для наркомана они значили очень мало. Всего лишь способ общаться с другими.
Он оставался при своем.
Ухмыляясь Джонни, он потянулся к мешку.
Что бы там ни находилось, оно схватило его. С молниеносной скоростью и разрушительной убойной силой вцепилось ему в руки, как сова хватившая мышь. Наркоман закричал, бросив на Джонни взгляд полный абсолютного презрения. Предатель, чертов предатель! — говорил это взгляд. Может я лишь никчемный наркоша, но даже мне хватило бы ума не отдавать собрата-человека подобной… твари.
Ему практически удалось освободиться, но Джонни знал, что сбежать невозможно. Руки наркомана были ободраны до красного мяса, мышц и сухожилий. Он вопил, кричал — абсолютная боль, абсолютный ужас, а затем мешок втянул его и проглотил. Раздался хруст костей и совершенно кошмарное чавканье и посасывание, словно ребенок ел тающее мороженое.