Ее охватило ужасное, невероятное чувство разочарования и захотелось заплакать. Она забыла о миссис Паркер. Как горько было узнать, что трагическая складка около рта у Тима и его задумчивые удивленные глаза выражали лишь пустоту, что искра его души давно потухла. Он был как собака или кошка, которых держат потому, что на них приятно смотреть, и они тебя любят и тебе слепо верны. Но они не могут разумно ответить, не могут стать собеседниками. Зверь просто сидит, смотрит и любит. Как это делал Тим, Тим-простачок. Когда его обманом заставили съесть гадость, его не вырвало, как вырвало бы любого нормального человека. Вместо этого он плакал, как заскулила бы обиженная собака, и опять бы утешилась перспективой съесть что-нибудь вкусное. Бездетная, не знавшая любви, Мэри Хортон не имела эмоционального опыта и не могла понять то новое, пугающее, что она чувствовала. Тим был отсталым в умственным отношении, но такой же отсталой, но в эмоциональном отношении, была и она. Она еще не знала, что Тима можно любить как раз из-за его слабоумия, не говоря уже о том, что, не смотря на, это она воображала, как познакомит его с Бетховеном и Прустом и начнет развивать и обогащать его разум, как он станет понимать музыку, литературу, искусство и, наконец, будет таким же прекрасным внутренне, как и внешне. Но он был простачок — бедненький слабоумный. Здесь, в Австралии, называли таких особо грубовато, но выразительно: переводили интеллект в деньги и выражали его в денежных единицах. Тот, у кого «не хватало», был для них «не целый доллар», и оценка его интеллекта выражалась в центах. Человек мог стоить девять центов, а мог и все девяносто, но все равно он был не целый доллар.
Миссис Паркер даже не замечала, что Мэри почти не слушает ее. Она с удовольствием болтала о бесчувственности мужчин, выпила несколько чашек чая, ответила на свои собственные вопросы и, наконец, поднялась, собираясь уходить.
— Ну, счастливенько, дорогуша, и спасибо за чай. Если у вас ничего вкусненького не припасено в холодильнике, посылайте его ко мне, я его покормлю.
Мэри рассеянно кивнула. Гостья спустилась по ступеням и исчезла, а она вернулась к размышлениям о Тиме. Взглянув на часы, она увидела, что время подбирается к девяти и вспомнила, что рабочие, работающие на открытом воздухе, любят пить утренний чай в девять. Она зашла в дом, заварила новый чай, вытащила из морозилки шоколадный кекс, оттаяла его и залила свежевзбитыми сливками.
— Тим! — крикнула она, поставив поднос на стол под виноградом.
Солнце уже показалось над крышей и на ступенях стало жарко.
Он поднял голову, помахал ей и немедленно остановил трактор, чтобы услышать, что она кричит.
— Тим, идите и выпейте чашку чая!
Его лицо просияло, и он стал похож на предвкушающего удовольствие щенка. Он соскочил с трактора, нырнул в домик за папоротники, появился с пакетом в руках и взбежал наверх, прыгая через ступеньку.
— Ой, спасибо что вы меня позвали, мисс Хортон, мне не уследить за временем, — сказал он радостно, садясь на стул, который она указала и послушно ожидая, когда она разрешит ему начать есть.
— Можешь ты сказать, сколько времени, Тим? — спросила она деликатно, удивляясь сама на себя.
— О, нет, не очень. Вообще-то я знаю, когда время идти домой. Это когда большая стрелка наверху, а маленькая — на три штучки ниже. Три часа. Но у меня нет своих часов, потому что папа говорит, что я их потеряю. А я и не беспокоюсь. Кто-нибудь всегда говорит мне время, время, когда готовить чай в перекур, или когда перерыв на ланч, или когда идти домой. Я ведь не целый доллар, но все это знают, так, что все в порядке.
— Да, наверно, так, — печально ответила она. — Ешь, Тим. Этот кекс для тебя.
— О, хорошо. Я люблю шоколадный, особенно, когда много сливок, как этот! Спасибо мисс Хортон!
— Какой ты любишь чай, Тим?
— Без молока и много сахару.
— Много сахару? Сколько, именно?
Он нахмурился и поднял все измазанное кремом лицо.
— Ох, не помню. Я просто сыплю сахар, пока чай не потечет на блюдце, тогда я знаю, что хватит.
— Ты когда-нибудь ходил в школу, Тим? — осторожно спросила она, опять начиная интересоваться им.
— Не долго. Но я не могу учиться и они не стали меня заставлять меня ходить. Я оставался дома и присматривал за мамой.
— Но ты все-таки понимаешь, что тебе говорят, и ты самостоятельно управлял трактором!
— Некоторые вещи легко делать, а вот читать и писать ужасно трудно, мисс Хортон.
Мэри, продолжая удивляться сама себе, потрепала его по голове. Помешав чай, она сказала:
— Тим, это неважно.
— Вот и мам так говорит.
Он покончил с кексом, вспомнил, что у него есть сэндвич из дома, съел и его и запил это все тремя большими чашками чая.
— Здорово, мисс Хортон, прямо супер! — он вздохнул и посмотрел на нее с восторгом.
— Меня зовут Мэри. И ведь гораздо легче сказать Мэри, чем мисс Хортон, правда? Почему бы тебе не называть меня Мэри?
Он взглянул на нее с сомнением:
— А так будет правильно? Пап говорит, что старых людей я должен называть только мистер, миссис или мисс.
— Иногда допустимо и по имени, если это друзья.
— А?
Она опять сделала попытку, мысленно убрав все трудные слова из своего словаря.
— Я не такая уж старая, Тим. Просто у меня седые волосы и от этого я кажусь старше. Не думаю, что твой папа будет возражать, если ты назовешь меня Мэри.
— А разве седые волосы не значит, что человек старый, Мэри? Я всегда думал, что да. У папы волосы седые и у мамы тоже. И я знаю, что они старые.
«Ему двадцать пять, — подумала Мэри, — значит, его отец и мать постарше, чем я», — но она сказала:
— Ну, я моложе, чем они, и поэтому я еще не старая.
Он встал.
— Мне пора работать. У вас лужайка очень большая. Надеюсь, закончу во время.
— Ну, если не закончишь, то можно это сделать в другой день. Если хочешь, приходи в другой раз и закончи.
Он серьезно обдумывал проблему:
— Я думаю, я бы пришел, если пап скажет можно. — Он улыбнулся ей. — Ты мне нравишься, Мэри. Ты мне нравишься гораздо больше, чем Мик, и Гарри, и Джим, и Билл, и Кели, и Дейв. Ты мне нравишься больше всех, кроме папы и мамы и моей Дони. Ты хорошенькая и у тебя красивые белые волосы.
Мэри была потрясена, сотни самых противоречивых чувств охватили ее, но она справилась и сумела улыбнуться.
— Ну, спасибо, Тим. Ты очень любезен.
— О, не за что, — сказал он небрежно и поскакал вниз по ступеням, приставив руки к ушам и размахивая ими.
— Вот как я умею изображать кролика, — крикнул он с лужайки.
— Очень похоже, Тим. Я сразу догадалась, что это кролик, как только ты начал скакать, — ответила Мэри.
Она собрала посуду и унесла в дом. Да, ей было очень трудно вести с ним разговор. Он как ребенок, а она никогда не имела дела с детьми с тех пор, как сама перестала быть ребенком. А молодой она по-настоящему и не была. Но она обладала чуткостью в достаточной мере, чтобы почувствовать, что Тима легко обидеть, что она должна следить за тем, что говорит, держать под контролем нетерпение и раздражение. Если она даст ему почувствовать свой острый язык, то он и слов-то не поймет, но угадает смысл сказанного. Вспомнив, как она резко оборвала его накануне, решив, что он нарочно изображает из себя тупого, она расстроилась. Бедный Тим! Он так уязвим! Она ему понравилась, он подумал, что она хорошенькая, потому что у нее были такие же совсем белые волосы, как у его отца и матери.
Почему же выражение его рта такое печальное, если он мало знает о жизни?