Назару, кажется, тоже не понравилось появление подполковника. Козел тряс бородой и косил на начальника штаба желтым глазом.
Серкиз щелкал перчатками по штанам и следил за козлом. Как правило, козел, если его не трогали, на людей не кидался. Но на этот раз он был в запале.
Подполковник не дрогнул перед стремительной атакой козла. Он встретил ее достойно. Подполковник схватил Назара за рога. Мгновение, и козел тяжело плюхнулся на бок. Он плюхался еще два раза и упрямо рвался вперед.
Поднявшись с земли в третий раз, Назар отступил. Он задумчиво пожевал нижней челюстью и, вздымая пыль, отправился по дороге к аэродрому. Чем-то он чуточку смахивал на Тараса Коваленко. Наверно, гордой походкой Назар пританцовывал на своих высоких копытцах, точно на цыпочках.
Только тут подполковник обратил внимание на мою голову. Голова боком торчала из двери. Рачьи глаза начальника штаба налились кровью.
Я почувствовал, что сердце у меня вот-вот лопнет. Во мне все заледенело. Я словно на мину наступил.
— Ты чей? — спросил, будто ударил, подполковник.
Если бы я и мог, я бы все равно не сказал, чей я. Но я не мог ничего сказать. У меня отнялся язык. Когда я увидел в подвале змею, я еще что-то лепетал. А теперь у меня язык отнялся начисто. Страшнее Серкиза я не представлял себе ничего на свете.
— И как это вообще прикажешь понимать? — прорычал он, показывая на свои брюки в темных пятнах.
Я не знал, как это приказать ему понимать. У меня лишь мелькнула мысль, что сейчас он нажмет на дверь и без всякого отщемит мне голову. Ее было очень легко отщемить.
— Ну, черт тебя подери! — рявкнул он.
Меня придавило к земле. Моя несчастная голова скользнула в щели и затормозилась где-то на уровне ручки.
— М-м, — выдавил я.
— Что?
— М-м, — сказал я громче, моля его глазами, чтобы он не нажал на дверь.
Он вытащил меня за шиворот на улицу и спросил:
— Так как же все-таки понимать это свинство?
Проведя языком по губам, я трясущейся рукой протянул ему рыжую клизму.
Я протянул ему клизму без всякого умысла. Я протянул ее только потому, что у меня отнялся язык. А я хотел показать Серкизу, что я облил его вовсе не нарочно, что во всем виноват только козел. Но глаза у подполковника стали совершенно дикими, нижняя губа посинела, задрожала и полезла куда-то к скуле.
Я помню лишь, как мчался потом сквозь кусты и огороды, что-то сшибал и опрокидывал. Меня подгонял и душил леденящий душу ужас. Не страх, не испуг, а именно ужас, который заглушил во мне все человеческое. Я ничего не видел перед собой, кроме перекошенного гневом лица, дрожащих синих губ и диких глаз. Так, наверно, в панике уносил ноги от пещерного медведя мой далекий предок, когда еще не умел говорить, но уже научился трусить и спасать свою шкуру.
Эдька догнал меня только на берегу реки, недалеко от дебаркадера. От страха я потерял всякий рассудок. Я мог, наверно, через реку пешком убежать. И вообще. Со мной это случилось впервые, чтобы я от страха начисто потерял рассудок.
— Хо-хо, — сказал Эдька, — как ты Сервиза передрейфил!
Эдька был такой храбрый, что за глаза называл Серкиза не иначе, как Сервизом.
Мы сидели на траве. На дебаркадере женщины поджидали из города «Кирилку». Пароходы у нас называют «Кирилками» потому, что до революции весь здешний речной флот принадлежал купцу Кириллову. Как их звали до революции «Кирилками», так, по привычке, и до сих пор зовут.
— На длинные дистанции ты теперь первое место по школе займешь, — сказал Эдька.
Я молчал. Я сидел и думал, что раз я таким трусом родился, значит, таким трусом и помру. С этим теперь ничего не поделаешь.
— А Назара подполковник здорово за рога скрутил, — сказал Эдька. — Смелый вообще-то Сервиз. Видал, у него колодок сколько?
Орденских планок сияло на груди у подполковника в четыре ряда. Это я каким-то образом все же успел заметить.
— А я ему, знаешь… — фыркнул вдруг я. — Как вжал до отказа…
На меня ни с того ни с сего навалился такой смех, что я даже задыхаться стал. И Эдька тоже от меня заразился. Мы как с ума посходили. Мы катались по траве и гоготали, словно психи.
— У-ха-ха! — задыхался я. — Прямо… понимаешь… У-ой-ой!
Лежа на спине, я работал ногами, как на велосипедных гонках.
На дебаркадере улыбались женщины. Мне было противно, что я хохочу, как последний идиот, но, чем больше я хотел остановиться, тем сильнее меня разбирал хохот.