Старушка кивнула. Я просидел в тяжком раздумье часа два, пока наконец не появилась Ойяяяк.
- Как Ай? - бросилась она к постели.
- Нормально, спит, жара нет.
- Слава богам! - взволнованно выдохнула она.
- Как Эль? Как Той? Сделала ли снадобье? - набросился я на нее.
- Все в порядке, Мэн, - улыбнулась старая перечница.
- На закате богиня будет ждать меня с новой порцией льда. Охрана в курсе дела, и на этот раз я не брошу мешок на солнцепеке, - лукаво сморщилось печеное яблоко.
- Слава богу! - воскликнул теперь я. - Будем ждать заката.
Время, летевшее неудержимым колесом, превратилось в старую клячу с перебитыми ногами и высохшим мочевым пузырем. Просыпался Ай. Его кормили, обтирали, поили, и он вновь засыпал. А солнце все нежилось в своей золотой колыбели. Наконец оно сподобилось и влезло на самую вершину своего могущества. Немного поблаженствовав там, строгим взглядом обвело иссушенную землю и, переваливаясь с боку на бок, начало медленно спускаться с небесной горы.
Пошла вторая половина дня. "Сейчас Эль даст Тою снадобья, и он уснет, представлял я. Только бы ребенок не капризничал и выпил весь напиток. Давай, Эль, давай!" - мысленно подгонял я ее. А ей было сейчас непросто. Ей еще предстояло подменить и одеть мертвого ребенка и с ним на руках пройти весь обряд. А что будет потом? Я даже не загадывал. Время покажет. Лишь бы прошла церемония жертвоприношения. Той к тому времени будет надежно спрятан, а жрецы если и догадаются о подмене, то будут молчать. Не в их интересах разглашать такие тайны. Прозевали-то они. Все молча приговорят план Льноволосого к закланию. Что он сделает? Не знаю! Что бы он ни сделал, все равно останется в дураках. Рапира будет сломана, и процесс станет неуправляемым.
Солнце как опоили: оно ползло все медленнее и медленнее. Наконец повиснув над горизонтом, оно стало набухать красным, естественным стыдом виноватого, бросающего на произвол судьбы этот мир, но, обласканное нежными прикосновениями земли, порозовело и стало беспечно клониться к закату. "Пора!" - Я встал. Маховик событий набирал обороты, и бегуны на его теле перешли с шага на бег. До каких скоростей дойдет этот бег - я не знал, но приготовился к худшему. Спрятав маленькое тельце в мешок, я обложил его льдом, сверху навалил целую гору искрящихся и переливающихся в закатных лучах обломков зимы и с тяжким грузом поскакал в стойбище.
- Ты готова, мать? - позвал я хозяйку. - Бери мешок и лети к Эль. Тоя положите на дно, укроете какой-нибудь тряпкой, а сверху бросите несколько кусков льда. И сразу ко мне! Смотри, чтоб не задохнулся.
Ойяяк, не говоря ни слова, ловко влезла на горбатую спину отощавшей лошади, привязала мешок и через мгновение лишь конский топот указывал направление, куда умчалась старая амазонка. Через час она вернулась. Той, живой и невредимый, таращил глазки со дна мешка.
- Покорми! - приказал я. - Как Эль?
- Я застала ее ругающейся с жрецами. Она гнала их из юрты, и они вылетали вон, как сухой навоз из-под копыт жеребца.
- Охрана не придиралась?
- Она даже не шевельнулась. Я кинула им кусок льда, и эти дурни, как малые дети, стали лизать его.
Той попил бульона, и я, плотно завернув ребенка в шерстяную попону, помчался в другую сторону от заката. Через час скачки я передал ребенка одиноко стоящему всаднику. Это был отец Тоя. Юноша-солнце! Он передаст мальчика по эстафете дальше, и через несколько часов его никто не найдет. Даже наш небожитель. Я похлопал юношу по плечу:
- Ты тоже уходишь в набег, Энк?
- Да, великий жрец.
- Возвращайся!
- Конечно, ведь меня будут ждать Эль и сын. - И он ласково поцеловал спящего малыша.
- Удачи тебе, джигит!
- И тебе всего хорошего, Мэн! Спасибо за сына!
- Это тебе спасибо, что не испугался помочь мне.
И два человека, две точки, резво разбежались в разные стороны по золотой странице степи. Точки разной судьбы.
Жертвоприношение
Я, спотыкаясь, брожу между костров, загонов, временных жилищ. К колам привязаны верблюжата, барашки, жеребята. Звериные дети. Каждый род приносит своих жертв. Я никак не могу привыкнуть к молитвам, влияющим на поведение собравшихся здесь людей. Я чувствую, что не могу проникнуть в глубину их первобытной души. Стихия - вот имя подсознанию степи, той тайной пружине, могучая сила которой, распрямившись, не раз сметала любые препятствия на пути существования народа.
Сегодня новолуние, и молодой серп Луны должен показать свои золотые рожки. Этого чертика из темной коробки ожидают сейчас более чем кого-либо. Он Бог, вернее, Богиня. На вершине кургана царит деловая суета, а степь, затаив дыхание, ждет. Все готовы к великой драме. Кроме меня.
Неожиданно взревели трубы: "Э-э-э-эр". "Бум, бум, бум", - ритмично и гулко вторили им невидимые барабаны, как будто кто-то огромный бил ногами в тугой живот степи. Глухо и страшно. Из-за угла мира, разрезая мрачную ткань небосвода, высунулся острый язык золотого хулигана - кривой нож ночи. Вылез и усмехнулся. И народ рухнул! "Хуа-ху! - взвыло пространство. - Хуа-ху", стонало оно. Заметался и заревел перепуганный скот. Пронзительно закричал человек на вершине идола, и вспыхнула огромная поленница жертвенной луны. Лампы страха! Пламя гигантского костра, не торопясь, обежало деревянное тело богини, испуганно метнулось из стороны в сторону и, успокоившись, легко взмыло в черную пустоту, разделив степь мощной сверкающей стеной. Треск и рев заполнили воздух и заглушили все звуки. Стало светло как днем. Желтое жаркое лезвие, разрастаясь, пронзило первобытное брюхо ночи и выпустило из ее закромов жалкие сгустки перепуганных теней, которые в страхе разбежались в разные стороны и спрятались за плечи людей, тела и предметы. Степь, зажатая между острыми рогами небесной пловчихи и ревущей стеной жертвенного костра, покорно лежала на земле, не смея поднять головы. Опять тревожно и гулко забили барабаны. Натужно рыча подняли тонкие шеи трубы. "У-у-у-у, выли они. - Э-э-э-эр", - переходя на рык, дохрипывали свою страсть их легкие и, иссякнув, начинали сначала. Потревоженная ночь набивалась им в узкое горло, ослабляла связки, которые, скрипя и надрываясь, проталкивали густую патоку сажи сквозь рычащие розовые жабры. Великое Ничто ожило, шевельнулось и, тяжело задышав, уставилось в озаренное лицо земли. И люди, узрев его, пали на свои ладони и сжались, потеряв дар речи.
Люди в черном вели белую верблюдицу, на ней восседала Эль. Вся в белом, украшенная огромными золотыми рогами, богиня мерно покачивалась в такт мягким шагам животного. На руках у нее спал ребенок. Черный клин раздвинул толпу и стал у подножия идола. Верблюдицу опустили на колени, и с нее осторожно сошла Эль. Двенадцать жрецов, окружив богиню, начали медленный восход к огненному лобку матери-земли. Все вскочили. Исступление нарастало. Послышались слова команды и показалась процессия. Черный линкор вламывался в пестрое людское половодье. Белое пятно Эль плыло выше и выше, и, когда оно вырвалось из тени идола, свет пронзил легкие белые одежды богини и зажег ослепительным блеском ее головной убор. Все закричали. Жрецы встали по периметру лобка, а Эль возвели на живот праматери. Лобное место женщины. И богиня предстала на черном, как смоль, небе сияющей белой птицей в трауре черных крыл. Птицей смерти! Все стихло. Окуклилось. Свернулось! Исчезло! Время замкнулось в кольцо, железом сковав горло, сжав его мертвой хваткой. Эль медленно подняла руки, и в них оказалось что-то темное, маленькое - тело ребенка. Богиня вытянула руки с драгоценной ношей, сделала шаг к обрыву, качнулась, постояла, не понимая, чего от нее хотят, и выпустила тело в разверзнутую пасть раскаленной луны. Раздался душераздирающий крик младенца, и богиня исчезла в ослепительном вихре взвившихся искр.