И только переступив порог своего дома, дедушка вспоминает, что от Маттеса пришло письмо. Дедушка грозит кулаком в сторону деревни: «Эй вы там! Не бывать по-вашему! Есть у нас еще силенка, есть на кого опереться — сын домой едет. Он не допустит, чтоб родного отца в газете помоями обливали!» Несколько минут дедушка стоит в раздумье посреди двора и наконец, покачав головой, бредет в хлев задавать полуденную порцию корма Дразниле.
Глава восемнадцатая
Нагрянул мороз. Ночью налетел лютый ветер; с ним мороз и пожаловал. К утру ветер убрался восвояси, а мороз осел и все кругом покрыл своей серо-сизой пленкой. Нашу рожь, которая только что взошла вместо пшеницы, и ту он встретил своим ледяным приветом. Вся кровь отхлынула к сердцу земли. Хоть и не слышно, как бьется это сердце, но оно тут. А есть ведь люди — так те иногда слышат, как бьется сердце земли.
«Тук-тук!» — стучит кто-то в окошко моей каморки. Но это стучит не сердце земли. Это воробышек. Он сидит на маленьком подоконнике и поглядывает на меня своими глазенками. «Ты ко мне погреться, воробышек? У тебя ножки замерзли?» Но воробышек не хочет заходить в каморку. Как только я подхожу, чтобы открыть окошко, воробышек улетает. Он, наверно, кушать хочет. Мороз ведь запер его кладовую. Я вот возьму и приделаю кормушку к моему окошку. Пионеры тоже мастерят кормушки для голодных птичек. Мне Пуговка рассказал. А я построю свою кормушку. Целый домик-кормушку — он будет лучше, чем у пионеров. В нем я поставлю маленькие березовые скамеечки, чтобы птичкам удобно было отдыхать под моим окошком. Может быть, моя синичка ко мне прилетит — та, что жила у нас, когда я болел. Вот удивится, какой я теперь здоровый! А вдруг она меня не узна́ет? Я ведь, как большой, сплю один в отдельной каморке.
напеваю я.
Раньше мороз всегда загонял дедушку на припечь. Он сидел там и подстерегал меня. Как только я приходил из школы, мы садились с ним играть в «шестьдесят шесть». Теперь он всегда на гумне, что-то возится там. Если бы можно было, так он каждый день выгребал бы навоз из свинарника, чтобы свиньи не походили на грязных чертей, если вдруг приедет дядя Маттес. Каждое воскресенье и среду дедушка прибирает граблями двор. Пусть, мол, невесты дяди Маттеса увидят, какое у нас ладное хозяйство. А я могу идти куда хочу.
Я бегу в березовую рощу, что позади песчаных ям. Там-то я и нарежу березовых веток для домика-кормушки. Маленькие синички попискивают в березняке. Перышки они распушили — это чтобы мороз не добрался до маленького тельца. Заяц выскакивает у меня из-под ног. Он тут, под березовым кустиком, устроил себе лежанку из сухой травы. Меня он вовсе не боится. Сонный, он ковыляет к песчаным ямам и снова укладывается спать в редком вереске. Я трогаю его лежанку. Она еще теплая. Косому, стало быть, мороз не страшен.
Пройдя рощу, я выхожу на дорогу и налетаю прямо на нашего солдата. Он пешком возвращается из Зандберге. За спиной у него рюкзак. Голубой, как у всех стеклодувов, фартук развевается на ветру. А мне делается не по себе, как в тот раз, когда Фриц гнался за мной с грибным ножом. Я поворачиваюсь и бегу. Солдат делает несколько прыжков. Слышно, как бутыль с кофе булькает у него в рюкзаке. Вот он схватил меня за шиворот:
— Ты куда? Куда ты, Тинко? Неужели ты боишься меня?
Горло у меня перехватило, будто я только что съел кислую грушу. Не могу говорить — и все!
— Ну да, ведь я тебя ударил! Больно было?
Я киваю головой, хотя совсем не знаю, что у меня тогда больше болело: щека или сердце.
— Ты сердишься на меня?
— Да, — выдавливаю я наконец из себя.
— Ты вот теперь на меня сердишься и все такое прочее… Не надо сердиться. Видишь ли… дедушка… Напрасно я вот тебя ударил! Ну скажи: верно напрасно?
— Верно.
— Ну вот, мы с тобой и договорились, да?
— Я не пойду к фрау Клари.
— Нет-нет! Не надо. Тебя никто и не заставляет. Но чтоб ты знал: если тебе захочется, ты заходи. Когда захочешь, тогда и заходи… Видишь, как оно все получается…
Он гладит меня по голове, а я не отстраняюсь. Вот он отпустил меня. Я могу теперь идти.