*-
Вотъ что писала Надежда Павловна Кемскому:
*** монастырь, сентябрь 1854 года.
"Я получила ваше письмо, милый Владиміръ, дорогой мой братъ. Я ожидала его, а теперь пepo выпадаетъ изъ рукъ моихъ, сквозь слезы ничего не вижу… Господи, какъ же это я вамъ скажу, какой отвѣтъ должна я вамъ дать!…
"Вы пишете, что жизнь ваша — мой даръ, и этотъ даръ вы умоляете меня принятъ обратно, "вымоленную" мною жизнь вы отдаете мнѣ на вѣки… На вѣки? Бѣдный другъ мой, знаете-ли вы, насколько суждено продлиться этимъ вѣкамъ моимъ?… Повторяю вамъ, я знала, что это будетъ, что вы мнѣ это напишете, знала, когда стояла тамъ, въ Крыму; у вашего изголовья, — я ни минуты не отчаявалась въ томъ, что вы выздоровѣете, я улыбалась, когда, бывало, доктора качаютъ головой, проходя мимо вашей койки, — знала… и тогда же какъ часто налетало подобно зловѣщей птицѣ и засѣдало въ душѣ моей сомнѣніе: нужна-ли ему эта жизнь, о которой я такъ пламенно молю? Бывало, помню, вы лежите такъ спокойно, какъ бы отдыхая и нѣжась, и глядите на меня неотступно, и вижу я, что вы меня не узнаете и что Богъ вѣсть гдѣ летаетъ ваша мысль, въ какихъ далекихъ мірахъ; но по счастливому выраженію лица, по вашимъ глазамъ, — они у васъ въ то время какіе-то удивительные, точно вдохновленные были, — я понимала, что вамъ хорошо въ той далекой, невѣдомой Божьей странѣ… И меня все преслѣдовало это сомнѣніе: къ чему молюсь я? Въ замѣнъ того блаженства забвенія, тѣхъ таинственныхъ небесныхъ сновъ, которыми можетъ-быть живетъ онъ теперь, онъ потребуетъ, онъ будетъ правъ, требуя отъ меня земнаго счастія… Отъ меня! — онъ, я знаю, не захочетъ другаго счастія, — а я, Боже мой!…
"Я чувствую, что пишу нескладно, мысли мои путаются, но вѣдь такъ много надо мнѣ передать вамъ, а времени, времени, Владиміръ, остается такъ мало.
"Вы поняли меня, другъ мой. Сердце мое обливается кровью, думая о томъ, какъ вы будете поражены этою вѣстью… Я знаю, какъ я вамъ дорога, какъ была любима вами. Сознаніе это было моею постоянною мукой. Оно могло быть и моимъ искупленіемъ… Когда вы были полны силъ, когда будущее свѣтло разстилалось предъ вами, я не должна была, я почитала преступленіемъ соединить съ вашею мою погубленную жизнь… Я принесла бы съ собой мое несчастіе въ вашъ честный домъ, Владиміръ, — поймите это! Поймите и то, чего мнѣ стоило, въ продолженіе столькихъ лѣтъ, отвѣчать на ваши настоянія тупымъ молчаніемъ или безсмысленными письмами и въ то же время глубоко сознавать, что вы все-таки меня не разлюбите, что это утѣшеніе не будетъ мнѣ дано!…
"Тамъ, въ Симферополѣ, была одна минута, когда исходъ казался мнѣ возможенъ. Бѣдный, увѣчный, немощной другъ, вамъ отнынѣ нужна была усидчивая сидѣлка, заботливая сестра. Въ этомъ положеніи я не признавала себѣ соперницъ, въ виду этой цѣли я никому не уступала своихъ правъ. И я думала, я надѣялась, я такъ горячо молилась объ этомъ тогда… Какъ два корабля, разбитые бурей, приплываютъ на покой въ спящія воды безопасной гавани, мы ушли бы доживать, Владиміръ, подъ старые клены вашего Покровскаго, подъ которыми я, бывало, ребенкомъ засыпала на колѣняхъ вашей матери, тамъ, гдѣ позднѣе я ждала васъ каждое лѣто изъ Лицея… Помните мой ужасъ, когда вы упали съ дерева, на которое я васъ заставила влѣзть, чтобы испытать вашу храбрость?…
"Но Богу не угодно было… Исходъ этотъ, примиряющій этотъ конецъ не суждены были мнѣ. Надежда блеснула и пролетѣла быстрѣе весенней ласточки. Еще тамъ, у вашей постели, я узнала, что у меня смерть въ груди.
"Когда привезли меня сюда изъ Крыма, когда послѣ того мертвящаго воздуха повѣяло на меня вѣтромъ нашихъ степей, мнѣ стало легче, всѣ болѣзненные признаки, страданія, исчезали съ каждымъ днемъ; оставалась только большая слабость. Лучъ надежды опять заигралъ предо мной. — Я вѣдь выздоровѣю, Карлъ Ивановичъ? спрашивала я моего добраго Эша, который переселился теперь сюда изъ Рай-Воздвиженскаго и не покидаетъ меня. — О да, о да, увѣрялъ онъ меня, подолгу объясняя каждый разъ, что организмъ мой цѣлъ, что я больна была лишь отъ слишкомъ сильныхъ эмоцій, но что онъ меня вылѣчитъ, непремѣнно вылѣчитъ. Но глаза добраго Нѣмца измѣняли ему; они при этомъ какъ-то пресмѣшно моргали и косились; ему, бѣдному, самому такъ хотѣлось вѣрить въ мое выздоровленіе… — Карлъ Ивановичъ, говорю я ему однажды, скажите мнѣ, почему это доктора не лѣчатъ обыкновенно ни женъ своихъ, ни дѣтей, никого изъ очень близкихъ имъ людей, а прибѣгаютъ, въ случаѣ ихъ болѣзни, въ помощи другаго медика? Онъ никакъ не ожидалъ, что я готовлю ему западню, и добродушно отвѣчалъ, что это потому, что для успѣшнаго пользованія больнаго врачу прежде всего нужно полное спокойствіе духа, а что духъ врача не можетъ быть спокоенъ, когда онъ, какъ человѣкъ, волнуется за близкихъ его сердцу.