"- Теперь вашъ польскій, Андрей Харламовичъ, польскій вашъ! закричалъ онъ съ послѣднимъ аккордомъ вальса, и самъ побѣжалъ раздавать партіи музыкантамъ.
"Кирилинъ выступилъ впередъ, со скрипкой въ рукѣ и подалъ знавъ смычкомъ. Польскій загремѣлъ.
"Какъ сказать вамъ, что я почувствовала, что заговорило во мнѣ, когда я услыхала эту музыку при полномъ исполненіи оркестра? Въ мірѣ звуковъ есть такіе, которые какъ будто созданы лишь для тебя одной, которымъ откликнуться могутъ лишь тончайшія, глубоко схороненныя въ душѣ твоей струны; онѣ, быть-можетъ, и не зазвенѣли бы никогда, еслибы не проникли до нихъ именно тѣ родные, вызывающіе звуки. Полонезъ Кирилина былъ такъ свѣжъ, такъ мелодично-новъ, въ ритмѣ его было такъ много того, что называютъ brio, онъ увлекалъ, уносилъ, подымалъ слушателя невольно; всѣ переглядывались, у каждаго горѣла въ глазахъ какая-то вдругъ вспыхнувшая молодая отвага; самъ батюшка, равнодушнѣйшій къ музыкѣ человѣкъ, поддался общему впечатлѣнію и сочувственно билъ тактъ ногой. Но для меня, Владиміръ, это была цѣлая поэма, волшебное царство ощущеній, въ которое я входила будто въ тотъ венеціанскій дворецъ, о которомъ недавно говорилъ Кирилинъ, очарованная и смущенная его блескомъ и красками. Безпредметною, но неизмѣримою нѣжностію расплывалось сердце, и рядомъ съ нею, съ самаго дна души, какъ кораллы изъ глубины моря, поднимались нетерпѣливо невѣдомыя мнѣ до тѣхъ поръ желанія свѣта, шума, ликованій… "Вы царица", проносилось въ моемъ воображеніи, и предо мной проходила вереница сіяющихъ картинъ. То представлялся знойный берегъ надъ средиземными волнами, ковровые шатры подъ тѣнью яворовъ и пальмъ, бронзовыя лица покорной мнѣ толпы, бѣлые кони подъ яркими тканями и молчаливыя невольницы, мѣрно склоняющія надо мной страусовыя опахала; то лунная ночь, исполинская лѣстница съ мраморными изваяніями на каждой ступени ея, и пажи съ золотыми цѣпями, въ атласѣ и бархатѣ, бѣгущіе предо мной съ факелами въ рукахъ; а тамъ безконечный рядъ тонкихъ колоннъ подъ мавританскими сводами, подъ самые своды летящій фонтанъ, и балъ сіяющій тысячами огней, и подъ звуки этого польскаго легкою поступью скользятъ предо мной пара за парой, и кто-то, незримый между всѣми, робко и печально шепчетъ мнѣ опять: "вы царица"…
Il joue comme un ange! шепталъ мнѣ въ дѣйствительности Грайворонскій, наклоняясь къ моему уху и зажмуривая уже совсѣмъ глаза отъ избытка наслажденія.
Да, онъ игралъ удивительно, и игралъ для меня, для меня одной, я это видѣла, я это понимала… Не самолюбіе его, не жажда похвалъ водили его смычкомъ, — нѣтъ: таинственная нить связывала въ эту минуту его ощущенія съ моими. Передъ нимъ рисуются тѣ же картины, думала я, тѣ же образы проходятъ предъ нимъ, — "блескъ и цвѣтъ осужденной имъ жизни", мелькнули его слова въ моей памяти, и я внутренно улыбнулась…
"- Bis. bis, сначала! закричалъ Грайворонскій, когда оркестръ кончилъ. Карлъ Ивановичъ присоединился къ нему.
"Кирилинъ искалъ отвѣта въ моихъ глазахъ.
"- По-моему, повтореніе всегда портитъ свѣжесть перваго впечатлѣнія, сказала я Грайворонскому, и тотчасъ же раскаялась, что это сказала.
"- Когда-нибудь въ другой разъ, торопливо промолвилъ Кирилинъ:- я лучше сыграю вамъ теперь элегію Эрнста.
"И онъ въ то же время взглянулъ на меня такимъ сіявшимъ радостью лицомъ, какъ будто говорилъ: "я понялъ васъ: излишне повторять то, что дошло по адресу".
"Я отрезвилась вдругъ. Обаяніе, навѣянное на меня музыкой, разсѣялъ суровый внутренній голосъ; онъ говорилъ мнѣ, что между мной и этимъ молодымъ человѣкомъ установляются не совсѣмъ безупречныя отношенія, что хотя онъ до сихъ поръ ничего не сказалъ въ сущности, чего бы не говорилъ мнѣ Грайворонскій или всякій иной, почитающій нужнымъ курить ѳиміамъ дѣвушкѣ не совершенно безобразной, но что никакъ нельзя мѣрить одною мѣрой Кирилина и всякаго другаго. Онъ жилъ съ другими людьми, въ кругу чуждыхъ намъ понятій, онъ не признаетъ нашихъ приличій, онъ ненавидитъ наши "искусственныя условія;" рѣзка, но за то искренна его рѣчь, и каждое слово его выражаетъ именно то, что онъ въ это время чувствуетъ. Онъ даровитъ и знаетъ это, и полагаетъ поэтому, кажется, что не существуетъ ничего для него недозволеннаго. Онъ началъ со мной чуть не оскорбленіями; теперь, — и какъ быстро это совершилось, — другое чувство, повидимому, овладѣло имъ, и онъ какъ будто уже не въ силахъ скрывать его. Онъ и не почтетъ нужнымъ сдерживаться, онъ способенъ думать, что я… Сынъ Настасьи Савельевны! вспомнилось мнѣ, и мои опасенія показались мнѣ вдругъ такъ забавными, что я готова была громко разсмѣяться.