"Сколько бывало такихъ случаевъ, вспоминала я, въ которыхъ сказывалась безграничная нѣжность этого пылкаго мальчика ко мнѣ. И все тотъ же остался онъ! На чужой сторонѣ, когда, предоставленный самому себѣ, онъ мучительно отыскивалъ себѣ дорогу среди холодной, безучастной въ нему толпы, его тоска и отчаяніе разрѣшались облегчающими слезами предъ портретомъ той же дѣвочки, которой онъ когда-то повѣрялъ свои печали, предъ "божествомъ" своего дѣтства. Онъ вернулся сюда, полный предубѣжденій и злобы къ людямъ, "отказывающимъ ему въ его мѣстѣ на солнцѣ", но его ожесточенная, очерствѣлая душа просила снисхожденія къ себѣ все у той же "подруги дѣтства", которую ничто не могло заставить его разлюбить. И душа его, скованная жизненнымъ холодомъ, — я твердо вѣрила этому, — она отогрѣлась бы и разцвѣла опять, какъ цвѣтокъ на солнцѣ, подъ вліяніемъ женскаго, тихаго, примирительнаго участія….
"И снова, и опять возвращалась я все въ одной и той же мысли. Что же требовалъ онъ, наконецъ, отъ меня такого ужаснаго, за что сочли нужнымъ безжалостно выгнать его отсюда, лишить именно того, что, можетъ-быть, единственно могло бы спасти его отъ ожидающихъ бѣдъ, отъ его собственной, необузданной природы? И въ тѣ минуты, — я могу признаться въ этомъ теперь, наканунѣ смерти, — я бы, кажется, отдала полжизни, чтобъ увидѣть его на одно мгновеніе, чтобъ успѣть только сказать ему: "Успокойся, бѣдное, измученное сердце, я не забуду тебя, хотя бы весь міръ вооружился на меня за это!…
"Разсѣялись тучи, небо запылало іюльскимъ зноемъ, въ лугахъ уже звенѣли косы, и звонкія пѣсни доносились оттуда и будили меня каждое утро. Давно-ли милая, знакомая картина? — теперь я уныло глядѣла на нее изъ моего окна. Не стало уже у меня откликовъ на эти широкіе беззаботные звуки. Я предпочитала теперь бродить въ невозмутимомъ затишьѣ сада, по пустыннымъ аллеямъ, въ полдень или подъ вечеръ, когда стихало всякое людское движеніе, и ничто вокругъ меня, ни шелестъ вѣтвей, ни щебетъ замолкнувшихъ птицъ, не мѣшало мнѣ "все думать, думать объ одномъ…." Невыносимая тоска овладѣвала мной иногда во время этихъ одинокихъ прогулокъ, и, прислонясь въ дереву, я подолгу плакала, ломая себѣ руки, спрашивая себя: какъ вырвать изъ сердца эту точившую меня ядовитую тоску. "Обошелъ меня, приворотнаго зелья подсыпалъ мнѣ недобрый человѣкъ,"- часто вспоминались мнѣ при этомъ слова какого-то разсказа моей Кати…. Но недобрый человѣкъ — вѣдь это былъ онъ, тотъ опальный, у котораго теперь ничего не оставалось на свѣтѣ, кромѣ "неизсякаемой" любви его ко мнѣ!…
"- Не хочешь-ли сегодня верхомъ на сѣнокосъ? спросилъ меня однажды батюшка, вставая изъ-за стола.
"Я согласилась.
"Сарра была въ восторгѣ; она давно не ѣздила, побѣжала одѣваться, прыгая чрезъ ступени какъ дѣвочка.
"Она, какъ всегда, поѣхала впередъ съ батюшкой. Кавалеромъ моимъ былъ Фрейманъ. Подъ нимъ былъ Мушкетъ и покорно несъ свою красивую голову, чуя руку опытнаго всадника. Я вспомнила ту прогулку!.. Досадное какое-то чувство промелькнуло у меня: "Ему бы никогда не слѣдовало садиться верхомъ: онъ былъ такъ смѣшонъ тогда".
"Я обрадовалась этому чувству, мнѣ хотѣлось удержать его: мнѣ словно легче стало въ этотъ мигъ, будто что-то вырвало меня изъ темной неволи и выпустило опять, какъ ласточку, подъ синій куполъ неба…
"Мы въѣхали въ луга; они пестрѣли народомъ, и вотчина привѣтствовала батюшку, по обыкновенію, дружными, громкими криками. Эти крики, звяканье желѣза о точила, визгливый женскій смѣхъ, да густой говоръ мужскихъ голосовъ, звонко разносившіеся на необъятномъ пространствѣ въ чистомъ вечернемъ воздухѣ,- все это пахнуло на меня неожиданною, давнишнею отрадой. Я почувствовала себя на мгновеніе прежнею, счастливою Надей, тою Надей, которую вы знали, Владиміръ…
"Батюшка остановился; его окружила толпа крестьянъ; онъ принялся толковать съ ними, подозвалъ Фреймана. Я осталась одна, позади, любуясь красками, движеніемъ степнаго раздолья, которое зеленымъ океаномъ разстилалось предо мной и сливалось гдѣ-то съ небомъ въ недосягаемой дали…
припомнилось мнѣ, и я вполголоса стала читать, покачиваясь на сѣдлѣ: