Значение слов Услады необычайно велико для понимания всей концепции романа и нового героя. Безусловно, проблема выбора была поставлена задолго до Мартуреля, уже в эпоху раннего Средневековья (в самом христианском учении). Присутствовала она и в византийском2 и, конечно, в рыцарском романе. Однако Мартурель переносит основной акцент на ответственность самого героя за свои поступки, обосновывая его автономность по отношению к иррациональным силам: не надо забывать, что козни Заскучавшей Вдовы (фортуны) — не что иное, как спектакль. Таким образом, герой оказывается уже не в подчинении неподвластных ему волшебных чар артуровского романа и не в орбите христианского «испытания», как Парцифаль, — фортуна, выступающая в образе Вдовы, соразмерна, одномасштабна Тиранту.
Подобная концепция определяет и дальнейший характер «взаимодействия» героя с жанром греко-византийского романа: практически все элементы, заимствованные из этого жанра, направлены на то, чтобы оспорить необходимость подчинения «частного человека» иррациональным силам и, с другой стороны, доказать необходимость «общественного» героя быть «хозяином своей судьбы» и в частной сфере, без чего он не может совершить свою историческую миссию. С этой точки зрения моменты «театрализации» и «снижения» в африканской части приобретают новое значение. Все они направлены на выявление особой активности Тиранта — ведь именно от его поведения зависит и его собственная судьба, и судьба Услады.
Недаром, скрываясь под видом мавританки, Услада как бы испытывает Тиранта: важно, что он сам решает быть милосердным полководцем и пощадить хозяйку «мавританки», а также спасает ее от смерти не от того, что узнал в ней Усладу-Моей-Жизни, но потому, что совершает правильный выбор и ведет себя как подобает благородному рыцарю. Очень важно, что и в данном случае все то, что в византийском романе свидетельствовало о случайности (то есть зависело от высших сил) — случайная встреча героев, благополучная развязка сложных перипетий, в которые они втянуты, — теперь оказывается «в руках человеческих», а именно — Услады-Моей-Жизни.
Полностью концепция судьбы в романе раскрывается тогда, когда завершаются африканские приключения Услады-Моей-Жизни и Тиранта. Надо сказать, что в определенный момент оба героя «меняются ролями», и теперь Тирант устраивает жизнь Услады, выдавая ее замуж за сеньора д’Аграмуна и таким образом делая королевой Феса. Правда, Услада безусловно заслужила столь счастливую судьбу, активно помогая Тиранту. Что же касается Тиранта, то с ним фортуна обошлась гораздо более жестоко. На первый взгляд неожиданная и случайная смерть, заставшая его в ту самую минуту, когда он почти добился всего, о чем мечтал, победил, казалось бы, судьбу, для Мартуреля, судя по всему, вполне обоснована и многозначительна.
Финал «Тиранта Белого» обусловлен именно введением в его универсум категории судьбы греческо-византийского романа, которая позволяет автору изменить сюжетные схемы используемых разновидностей жанра. Судьба-случай у Мартуреля внезапно нарушает счастливую развязку, свойственную греко-византийскому роману: после благополучной встречи Тиранта и Кармезины, на короткое время объединившихся наконец в объятиях друг друга, они умирают (хотя читатель и ждет хэппи-энда). Кроме того, нетрудно заметить, что в последней части «Тиранта Белого» линия Тиранта, героя, близкого к креть- еновскому типу романа, и линия Ипполита, более связанного с циклом романов о Тристане, как бы меняются местами. Тирант, имя которого не случайно созвучно с Тристаном, достойно прошедший всевозможные испытания, умирает вместе с Кармезиной, которая, подобно Изольде, не может пережить своего возлюбленного. Ипполит же не только остается жив, но занимает место Тиранта — становится греческим императором, женившись на императрице. Многие исследователи считают, что таким образом Мартурель, отражая реально происходивший в ту эпоху процесс, констатирует «уход в небытие» прежнего благородного рыцарства и «восхождение» «рыцарей» нового, более «прагматичного» поколения, своего рода выскочек и парвеню, которые добиваются высоких титулов и положения не истинными подвигами, но одной ловкостью.