— Где ты живешь? — снова спросил он и ущипнул себя за руку.
— Где-то в Амстелфейне, — сказала Эстер без буквы «ха».
— Ей нужно в Амстелфейн, — сказал Хофмейстер водителю.
Тот посмотрел на него с недоумением и даже с презрением, как показалось Хофмейстеру.
— В Амстелфейн, — повторил отец Тирзы с улыбкой человека, который никого не боится.
Водитель нажал на газ.
Хофмейстер, сам не зная зачем, помахал вслед уехавшему такси, даже не подумав, что Эстер может смотреть сейчас на него. Он помахал ей, как будто махал воображаемым пассажирам в аэропорту Схипхол, чтобы остаться незамеченным.
Когда он собрался вернуться в дом, оказалось, что входная дверь закрыта, а ключей у него с собой не было. Ему пришлось позвонить. Сначала коротким звонком, но потом, когда через полминуты ему никто не открыл, он нажал на кнопку уже сильнее. Нетерпеливо. Хотя и не хотел быть таким.
Его била дрожь.
Тирза открыла дверь.
— Иби уже спит, — сказала она немного укоризненно, но без злости.
— Все разошлись?
— Да, все разошлись.
Она не отошла в сторону, чтобы его пропустить, и прислонилась головой к холодным настенным плиткам в коридоре.
— Тебе понравился праздник, Тирза? Несмотря ни на что, это ведь был прекрасный праздник?
Она не ответила.
Она только повторила за ним: «Несмотря ни на что», но как будто спросила: «В каком смысле несмотря ни на что?» Так это прозвучало.
— Папа?
Он хотел зайти, ему было холодно.
— Папа, — сказала она снова. — Когда я отсюда уеду, как все тут будет? Я хочу знать.
— Дай я пройду.
— Как все будет?
Хофмейстер вспомнил то время, когда он жил в пансионе в Южной Германии, пока она выздоравливала в клинике. Он подумал о ее виолончели. О пюпитре с нотами. О концертах в музыкальной школе. Он всегда садился в первый ряд. И смотрел на свою дочь так, будто хотел ее загипнотизировать, как будто думал, что она не возьмет ни одной фальшивой ноты, пока он не сводит с нее глаз.
— Сыграй мне, — попросил он.
— Что?
— На виолончели. Поиграй мне.
— Прямо сейчас?
— Сейчас.
Она засмеялась:
— Пап, ты ненормальный. — Как будто он пошутил за столом, когда к ним на ужин пришли ее подружки. Не слишком удачно пошутил.
Хофмейстер шутил всегда, если у них ужинали подружки или друзья Тирзы. Он считал, что отец обязан нарочито оживлять обстановку.
— Мне это очень важно.
Она должна была сыграть для него, как раньше, на виолончели. Это единственное, что сейчас пришло ему в голову, единственное, что еще могло его спасти. Его младшая дочь и ее виолончель.
— Да я уже несколько лет не играла.
— Какая разница. Ты же не разучилась. Нельзя разучиться.
— Но все спят. Мама только что поднялась наверх.
— Они не проснутся. Они уже привыкли за столько лет.
— Папа, — сказала она, все еще прислонившись виском к плиткам, — ты ненормальный. Это ведь правда. То, что говорила мне тогда, давно, Иби, — правда. Ты не в себе.
У него в голове пронеслись тысячи мыслей, и он спросил себя, каково это — когда твой отец сумасшедший, но, не найдя ответа на этот вопрос, он сказал ей:
— Я совершенно здоров, Тирза. Так же здоров, как и ты. Я просто попросил тебя поиграть мне. Наверное, это сентиментальная дурацкая просьба, и странно просить кого-то играть на музыкальном инструменте среди ночи. Но я не ненормальный.
Она посмотрела на него и сжала губы. Он не понял, можно ли было принять это за улыбку.
— Папа, — шепотом сказала она и посмотрела на него с нежностью и пониманием. — Я с удовольствием тебе поиграю, но только не сейчас.
— Нет, сейчас, Тирза. Немедленно. Сегодня вечером. То есть сегодня ночью.
Она промолчала.
Он сам не понимал, почему это вдруг стало для него настолько важным, делом первостепенной важности, сейчас, когда никаких других первостепенных дел уже не осталось. Что могло быть еще важнее в его жизни?
Он достал из кармана кошелек.
— Я тебе заплачу, — сказал он. — Дам тебе еще денег на Намибию.
Он достал все купюры, что у него оставались.
— Вот, — сказал он, — тут почти пятьсот евро. Тебе пригодятся в Африке.
— Папа.
Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони:
— Папа, с чего тебе вдруг так сильно захотелось, чтобы я сыграла?
Он так и стоял, зажав в руке деньги. Больше у него не было. Может, у него никогда и не было ничего больше. Бумажные деньги, чтобы скрыть, что ему нечего больше предложить. Он платил. Платить означало свободу. Платить означало достоинство.