— Потому что тогда я буду счастлив, — сказал он. — Я буду очень счастлив.
Он хотел отдать ей деньги, но она отвела его руку.
Он охотно платил за счастье. В счастье пряталось невыносимое чувство вины. Ошибка. То, за что надо было платить.
Ему уже не было холодно, теперь его бросило в жар. Он почувствовал, что по спине бежит пот. Как будто у него поднялась температура, как будто он простудился.
Тирза посмотрела на него, но уже не как дочь на отца и даже не как заботливая дочь смотрит на человека, который так долго заботился о ней самой, она смотрела на него по-другому. В ее взгляде он заметил кого-то чужого. Квартиранта, который смотрит на хозяина дома и обдумывает предложение.
Она развернулась и пошла в дом. Он услышал, что она побежала наверх по лестнице. «Как будто олененок», — подумал Хофмейстер.
На кухне он налил себе стакан гевюрцтраминера. Его осталось совсем немного. К тому же вино было теплым. Но ему было все равно. Его все еще била дрожь. От усталости, от переживаний, от стыда.
Тут он услышал, что Тирза спускается. Он выглянул посмотреть. Она тащила за собой виолончель. Как упрямое животное, теленка, который сопротивляется, когда его тащат на бойню. Она прошла мимо отца, не взглянув на него, и поставила виолончель в гостиной.
Он наблюдал за ней, стоя в дверном проеме с пустым стаканом в руке.
Она снова побежала наверх и вернулась с пюпитром и нотами. Поставила все у окна, взяла виолончель и смычок.
— Ты уверен, что тебе этого хочется? — спросила она.
Он кивнул.
— И это сделает тебя счастливым?
Он снова кивнул.
— Тогда садись, — велела она и взмахнула смычком.
— Элгар, — шепотом попросил он. — У тебя он так хорошо получался, ты играла его в музыкальной школе. Элгар, да. Это ведь был Элгар?
Она уже не помнила. Он сел прямо на пол. Посреди остатков бурного праздника, на липкий рис и куски маринованного огурца, которые выпали у кого-то изо рта.
Стоять он больше не мог. Он почти ничего больше уже не мог. Деньги он положил на кофейный столик.
Она настраивала виолончель.
— Пап? — позвала она. — А твое помешательство. Это наследственное?
— Наследственное?
— Ну, со мной это тоже случится? Мне стоит переживать, что я стану такой же, как ты? Что я сойду с ума.
И она начала играть.
Он видел ее плечи и руки, и ему была видна одна бретелька бюстгальтера.
Он посмотрел на нее и вспомнил все. Он был дрожащим телом, которое слушало музыку, смотрело на свою дочь и вспоминало все, что с ним было. И пока Хофмейстер слушал музыку и смотрел на свою младшую дочь, которая играла для него, для него одного и ни для кого другого, он впервые задался вопросом, почему жизнь приносит столько боли?
Почему она всегда приносила ему так много боли?
Ведь не каждая жизнь была такой. На свете были люди, которым жизнь совершенно не досаждала. На свете было очень много таких людей. Но именно его жизнь была сплошной болью. Он размышлял обо всем, может, не всегда достаточно глубоко и предметно, но никогда не думал о боли. Он всегда считал, что боль — это для слабаков. И сейчас, когда он впервые задумался о ней, то почувствовал легкое неприятие. Отвращение.
У него было все, а теперь ничего не осталось. Но и когда у него все было, он чувствовал боль.
О своем существовании он мог вспомнить только неловкую тишину, неуклюжую моторику, нервный тик, с трудом подавляемое желание. Вечную потребность при любых обстоятельствах сохранять лицо.
Тирза закончила играть и осторожно поставила виолончель. Как укладывают в кроватку ребенка, заснувшего на руках. В надежде, что он не проснется.
Она встала, переступила через отца, который все еще сидел на полу, как малыш, который пока не может сам забраться на стул или на диван.
— Возьми их, — сказал он.
— Что?
Она остановилась, посмотрела вниз и увидела отца, своего старого отца, которому, наверное, не стоило заводить детей, но его заставили обстоятельства, как он сам пытался объяснить: обстоятельства в лице женщины.
Он все сделал ради других. Родил детей, купил дом, сдавал верхний этаж, работал, сохранил дом своих родителей даже после их кончины. И даже то, что он не написал исследование о поэтах-экспрессионистах, это тоже было ради других. Он прожил жизнь ради других людей. Пребывая в убеждении, что человек живет только тогда, когда делает все ради других людей, а не ведет себя как эгоистичный единоличник. Быть довольным собой, своей работой, аэропортом Схипхол — смертный грех.