— Мурашки, — сообщила она. — Видишь? Гусиная кожа. Вот как я тут мерзну. Что, нельзя включить отопление?
Он коснулся ее руки и убрал кошелек.
— Когда ты вернешься? — спросила она.
— Ночью в воскресенье. Хочу доехать из Франкфурта без остановок. Самолет у них в восемь вечера, так что в семь я наверняка уже их провожу, помашу и поеду домой.
— Да, в семь ты их уже проводишь, — сказала она. — Чего там провожать, пара минут. И мы снова останемся одни, Йорген. Нам придется справляться вдвоем.
— Ты о чем?
— Останемся вдвоем, я так и сказала. Будем снова àdeux[8]. Как раньше.
— Как раньше? Àdeux?
Он вышел в коридор. Тирза спустилась по лестнице, забрала из кухни свой багаж и вынесла за дверь.
— Твой друг еще не приехал, — сказал Хофмейстер. — Зачем тебе стоять на улице? Там дождь.
— Я не под дождем.
Он взял ее рюкзак и отнес в «вольво».
— Господи, какая тяжесть! — крикнул он. — Что ты туда запихнула? Чей-то труп?
Он открыл багажник, аккуратно разместил там рюкзак и остался стоять согнувшись. Как будто ему нужно было еще что-то поправить, переложить пилу или переставить мешок с семенами. Но он просто не хотел, чтобы его дочь видела, как он вот-вот сломается. Ведь это с ним происходило, как со старым автомобилем: он готов был вот-вот сломаться.
Немного собравшись с силами, он вернулся на кухню и отнес в машину свою кожаную сумку. Старую потертую сумку, которая принадлежала еще его отцу.
Его супруга тоже вышла на порог.
Теперь они стояли у двери все втроем. Как единое целое, как — для этого не было другого слова — как семья. Семья, которая еще раз собралась на пороге.
— Мне холодно, — заявила супруга Хофмейстера. — Это не лето. Это что, лето, по-вашему? Это зима, а не лето.
— Иди наверх, — сказала Тирза. — Давай уже попрощаемся, и можешь идти. — И поцеловала мать в обе щеки.
Потом она отошла на шаг, как будто хотела еще раз как следует рассмотреть ее — женщину, из чрева которой она выбралась восемнадцать лет назад. Женщину, которую она так много лет ненавидела.
— Ты уж пиши нам, — сказала ее мать. — Или звони. Можно сделать общий видеочат. Твой отец возражать не будет.
Она вернулась в дом, и Хофмейстер посмотрел ей вслед. Ей нельзя было отказать в элегантности, несмотря на возраст. Несмотря на распад и старение, она все равно до сих пор была похожа на ту женщину, которой она была давно, очень-очень давно: женщиной, которая не без оснований верила, что весь мир лежит у ее ног. Когда Хофмейстер познакомился с ней, мир носил ее на руках. А что же сейчас? Руки устали. Мир оказался изменчивым.
Теперь они остались на пороге вдвоем, отец и дочь. Отец нервничал сильнее дочери, крутил на пальце ключи от машины, теребил полу жакета, что-то искал в карманах. Потом взял дочь за руку и сжал ее.
— Может, ты ему позвонишь? — спросил он.
— Он сейчас придет.
Они простояли еще две минуты, три минуты, десять минут. Молча. Мужчина, который готов был расстаться со всем на свете, и его дочь, которая собиралась путешествовать по этому свету.
Пока она наконец не воскликнула:
— Вон же он!
Она повернула голову вправо, в сторону улицы Якоба Обрехта, и Хофмейстер посмотрел туда вместе с ней.
Он увидел, что к ним под дождем приближается человек в спортивном костюме с сумкой на плече. «Мохаммед Атта, — подумал он. — Явился. Вернулся. Он снова здесь. Как же она этого не видит?»
Тирза помчалась ему навстречу. Хофмейстер остался на пороге и смотрел, как они обнимаются. Он следил за каждым ее движением, он не отводил глаз от руки Атты, которая скользила по спине его дочери. Его передернуло.
Потом они вдвоем направились к Хофмейстеру, очень близко друг к другу.
Атта протянул отцу Тирзы руку.
— Я ведь заставил вас ждать не очень долго? — спросил он.
— Четверть часа, — ответил Хофмейстер. — Не более того.
Он открыл багажник своего автомобиля и затолкал спортивную сумку Атты рядом с лопатой.
— Не слишком много вещей для человека, который собирается в дальнее путешествие. Это даже не рюкзак.
— Если мне что-то понадобится, я всегда смогу это купить, а одежда в Африке сохнет очень быстро, — сообщил Атта с таким видом, будто знал этот континент как свои пять пальцев.
— Это верно, — кивнул Хофмейстер. — В Африке все быстро сохнет. Он вспомнил отпускные постирушки в Италии. Он вспомнил их каникулы, когда они еще были семьей, семьей, которая была более или менее целой. Более или менее.