Хофмейстер пожалел, что сразу не оборвал эту беседу. Какое дело было этому парню до его родителей? Он нагнулся и стал выпалывать сорняки под яблоней. Последнее, чего бы ему хотелось, — подпустить этого человека ближе. Никакой близости. Только не это.
— Они не хотели передать вам свой магазин?
— Они хотели, чтобы я учился, — сказал Хофмейстер, сжав в кулаке травинки. — Для них это было важно, чтобы их единственный сын получил образование. Ради этого они работали. И я получил образование.
— Да, я знаю, — сказал Атта. — Вы изучали немецкий и криминологию, верно?
— Криминологию я так и не закончил. В связи с обстоятельствами. Мне предложили должность редактора в одном весьма уважаемом издательстве. Я не смог отказаться от такого предложения. У меня были большие перспективы стать издателем.
Он прошел к мусорному баку и выбросил туда сорняки.
Когда он вернулся, Атта все еще стоял под деревом.
— Разве сейчас подходящее время, чтобы пилить ветки? — спросил молодой человек.
— Нет, — ответил Хофмейстер. — Но я сейчас здесь, поэтому я их пилю. Нужно использовать возможность. Я обрезаю их, когда у меня получается. А где Тирза?
— Она заснула. Она тоже устала.
Атта отправился назад в дом, но на пороге вдруг обернулся:
— Господин Хофмейстер, можно помочь вам вечером на кухне? Вы же будете готовить ужин?
Хофмейстер покачал головой:
— Я все сделаю сам. Там уже почти все готово. Единственное, что тебе остается, — все съесть. Ты же мой гость, не забывай об этом.
Он посмотрел, как молодой человек зашел в дом. Сквозь занавески ему было видно, как Атта устроился в гостиной у камина. Легкая эйфория, которую Хофмейстер чувствовал только что, вдруг снова исчезла. Он не победил, он проиграл. А в этом мире считаются только победы. Все остальное — это просто оправдание, искусно замаскированное оправдание, но не более того. Ах, да что говорить, почти все, что так высоко возносится в этом мире, — искусство, политика — всего лишь алиби для проигравших.
Хофмейстер передвинул обеденный стол ближе к камину и приготовил три стейка — себе и Тирзе с кровью, а для Атты хорошо прожаренный — и подал их с хлебом, салатом и свежими фруктами.
В камине трещал огонь, Хофмейстер открыл вторую бутылку красного бордо за день.
— А что твои родители думают по этому поводу? — спросил он у Атты. — Что ты уезжаешь в Африку с моей дочерью.
— Вы про то, что я еду в Африку, или про то, что я еду туда с вашей дочерью?
— И то, и другое. — Хофмейстер отрезал кусок хлеба и осторожно обмакнул его в мясной сок, который остался у него на тарелке. Это, конечно, не слишком соответствовало правилам этикета, но тут, в загородном доме, были свои правила.
— Я не слишком много общаюсь с моими родителями. Мы редко видимся.
Хофмейстер жевал хлеб. Вкус ему нравился.
— Шукри порвал со своими родителями, — сказала Тирза и положила руку на плечо своему другу.
Порвал. Это слово напомнило ему то, что случилось с Иби, но она не рвала со своими родителями, а просто сбежала. Это проще, чем рвать.
— А по какой причине, если позволите спросить?
— У них были другие мысли, — ответил парень. — Другие идеи. Не такие, как у меня.
— Другие идеи? — Хофмейстер доел свой хлеб, отрезал еще кусок, предложил Атте, но тот вежливо отказался. — Другие идеи? — повторил Хофмейстер.
— Другие идеи. Как это обычно бывает у родителей и детей. Другие мысли. О жизни. У вас ведь тоже наверняка другие мысли обо всем этом, не такие, как у Тирзы. О жизни. О том, что такое хорошо. О том, как нужно жить. О том, что нужно делать, чтобы быть хорошим человеком.
Хофмейстер посмотрел на свою дочь. Чего она могла понарассказывать этому Атте? О нем, о его супруге. О жильцах, которых он использовал, как его супруга — своих любовников.
— У меня нет никаких идей, — сказал он. — Я что, похож на человека с идеями?
Атта пальцами подхватил со своей тарелки последний листик салата.
— Ну, как идеи… Я про то, что у вас наверняка есть представление о том, как должна жить ваша дочь. Как будет выглядеть ее жизнь. Потом.
— Представление? Потом? Когда я умру? Я что, похож на человека, который знает, как надо жить?
Атта нервно засмеялся.
Хофмейстер почувствовал, что загоняет мальчишку в угол. Ему нравилось загонять людей в угол. Потому что он их боялся. Потому что он не знал, что с ними делать. Своих детей он раньше тоже загонял в угол. Вербально, разумеется, исключительно вербально. Чтобы расширить их словарный запас, чтобы научить их искусству использовать аргументы. Для него язык был прежде всего средством борьбы, он помогал окружить человека, загнать его в угол, отобрать все возможности к бегству. Язык — серьезная попытка унижения. Может, именно из-за этого он предпочел молчание. Из уважения. Как способ сдаться. Молчание стало его белым флагом.