В соседней комнате раздавались голоса. Хофмейстер попытался разобрать, на каком языке говорили люди, но слова были слишком неразборчивы.
Слова перешли в плач, но когда он прислушался, то понял, что за стеной не плачут, а занимаются сексом.
Прежде чем вылезти, он смыл с себя пену душем, напевая свою любимую песенку «Bei mir bist du schön, please let те explain. Bei mir bist du schön, means that you are grand».
Он тщательно вытерся огромным белым полотенцем и на секунду вспомнил свою домработницу в Амстердаме.
Только сейчас он открыл чемодан.
Подарок для Тирзы он убрал в выдвижной ящик в шкафу. Все остальные вещи так и оставил лежать в чемодане.
Он решил сегодня надеть костюм, побрызгался одеколоном. Мало ли кого он может встретить.
Только когда он собрался надеть ботинки, то понял, что дело плохо. Он ужасно натер ноги. Его ботинки были не предназначены ни для ношения на такой жаре, ни для измученных ног. С огромным трудом, превозмогая боль, он втиснул в них ступни.
К его удивлению, ужин подавали не на террасе, а внутри, в помещении.
Ему достался столик в углу. Хофмейстер был одним из немногих мужчин в костюме. Все остальные гости были одеты гораздо небрежнее и проще. Как туристы в Африке. Но он не был небрежным человеком.
Когда принесли закуску, он еще пытался читать рукопись, но уже очень скоро бросил это занятие. Вино и усталость этого дня затуманили его, совсем немного, но приятно. Мысли разбегались.
Он положил фотографию Тирзы на стол в надежде, что его кто-нибудь об этом спросит. Но никто не задавал никаких вопросов. Его очень вежливо обслуживали. В вежливости и обходительности персоналу нельзя было отказать. И никаких комментариев о фотографии. Ему постоянно подливали вина, он заказал сразу бутылку. Конечно, не итальянский гевюрцтраминер, но тоже очень неплохое вино. Он перекладывал фотографию, поднимал ее, рассматривал. Но все равно никто не задавал о Тирзе никаких вопросов. Никто не спрашивал, кто она, никого не интересовало то, что Хофмейстер мог о ней рассказать.
После основного блюда ноги у него разболелись настолько сильно, что он снял ботинки и носки. К счастью, скатерти были длинными, до пола. Никто ничего не заметил.
Он с облегчением заказал лимонное парфе. Когда тебе что-то сильно досаждает, есть с удовольствием не получается.
Пока он зачерпывал ложечкой лимонное парфе, он пытался подвести итоги своей жизни, какой она была до сих пор. У него не получилось. Когда он оглядывался назад, то не мог найти ничего такого, чем мог бы гордиться. Все, что он мог рассмотреть в тумане собственной истории, — маленькие, незначительные поражения. Никаких огромных, может, только одно. Повседневные поражения, которых было не отличить от повседневного чувства стыда.
Тирзой он гордился. Это правда. Тирза. Она была его гордостью. Он и сам точно не знал почему. В чем была его заслуга? Его семя. Он готовил ей горячие обеды. Он дисциплинированно водил ее на уроки плавания и виолончели, хотя позже выяснилось, что он делал это чересчур дисциплинированно. Нет, это была гордость без оснований. Он просто гордился.
Он решил выпить кофе с коньяком в баре. Зал ресторана почти опустел, за исключением нескольких столиков. Тут явно было принято рано ложиться спать. В окно далеко внизу были видны огни Виндхука. В вечерних сумерках он казался довольно большим городом.
Он медленно направился к бару. За ним шел официант.
— Господин, — позвал он. — Вы забыли.
В руках у него были носки и ботинки Хофмейстера. Хофмейстер посмотрел себе на ноги. Он был босой.
Стыд — настолько всепоглощающее чувство, намного сильнее привязанности.
Официант протянул Хофмейстеру его носки и ботинки.
— Благодарю, — сказал Хофмейстер. — Покорнейше вас благодарю. Я совершенно о них позабыл. Как мило с вашей стороны. — И отправился в бар.
Он не решился надеть носки и ботинки, настолько ему было неловко. Стыд исчезает медленно, но никогда не исчезает бесследно. Хофмейстер сосредоточенно помешивал в чашке ложечкой, как будто ничего не случилось.
Теперь фотография лежала на барной стойке. Как доказательство. Как объяснение.
Бармену пришлось на нее посмотреть. У него не было выбора. Больше за стойкой никто не сидел. На кого же ему было смотреть и кого слушать?
— Моя дочь, — сказал ему Хофмейстер. — Тирза. Восемнадцать лет.
— Чем она занимается? — спросил бармен.
Хофмейстер пожал плечами.
— Собирается учиться, — ответил он. — Но пока не знает, какой факультет. Сегодня говорит — музыкознание, завтра — уже психология. Послезавтра — классические языки. Но у нее еще есть время выбрать.